К дню памяти В. Ф. Тендрякова: ОБЩЕСТВО И ЧЕЛОВЕК В РАССКАЗЕ В. ТЕНДРЯКОВА «ПАРАНЯ»
В рассказе «Параня» Владимир Тендряков продолжает повествование о становлении молодого советского общества, начатое рассказами «Пара гнедых» и «Хлеб для собаки». В новом рассказе он повествует об эпохе 30-х годов ХХ века и выявляет характерные для неё «болезни времени».
Центральными сюжетоорганизующими мотивами в этой третьей «главе» своеобразного тендряковского «романа-пунктира» – повествования «о времени и о себе» – становятся мотив разрушения жизненных основ и мотив общественного безумия.
В предыдущих статьях о рассказах Тендрякова я уже отмечала своеобразный способ проведения авторской мысли о необратимости нарастающих с течением времени перемен негативного характера в самой действительности и в людях. Этим способом является декларативное перечисление рассказчиком огромного количества разнообразных «перевёртышей», когда суть явления не совпадает с его декларируемым советскими идеологами прогрессивным обозначением. Но вместе с перевёртышами, видит автор, в жизнь людей вошло ощущение всесилия злого, тёмного начала – вплоть до мистической веры в реальность фантасмагорических вещей. Это ощущение укоренялось тем глубже, чем больше терялась вера людей в самих себя, в свои силы, в возможность торжества добра и справедливости. Вот эта аура и её истоки и становятся предметом художественного изображения в сюжетных коллизиях рассказа.
Тендряков изображает в «Паране» такую ситуацию, когда реальность и ирреальность как бы меняются местами. Но автор рассказа остаётся весьма трезвым реалистом, ибо он видит сам и демонстрирует читателю те жизненные факторы, которые способствуют победе зла над добром, и обнаруживает эти факторы отнюдь не в мистической природе вещей, а в коварстве, хитрости, лицемерии реальных «творцов эпохи», в их умелом манипулировании общественным сознанием и общественным мнением, в оправдывающем себя расчёте этих манипуляторов на моральную и духовную слабость окружающих людей. Тендряков оживляет в своём художественном повествовании самую настоящую шигалёвшину, и ассоциации с Достоевским прочно закладываются в авторский тендряковский текст, становясь базой для развития мотива разрушения «творцами эпохи» жизненных основ.
Шигалёв в «Бесах» Достоевского предлагал, как мы помним, разделение общества «на две неравные части»: «Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать» (1, с. 423). «В мире одного только недостаёт: послушания. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим во младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалёв пускает судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно» (1, с. 437). «Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… )) (1, с. 441).
Поселковое общество, изображённое Тендряковым в «Паране», напоминает шигалёвскую мечту и по своей социально-духовной характеристике, и по связям и механизмам его управления верховной властью, в совершенстве усвоившей способы манипулирования общественным сознанием. Тендряков изобразил время, когда шигалёвская утопия стала действительностью в результате того, что правители государства и их пособники уже наловчились «пускать легенды и судороги», даже изобрели для этого механизмы.
Прочтение рассказа под углом зрения анализа мотивно-образной структуры позволяет убедиться в том, что образы «советских шигалёвых» составляют в рассказе основу его образной структуры и завязывают на себе узлы всех мотивов; что, в своих связях с другими образами-персонажами, они служат символическим отражением структуры всего социального устройства советского общества в эпоху 30-х годов, реализуя художественным способом мысль о социуме этой поры как о воплощении разновариантного зла. Так автор проводит мысль о дальнейшем развитии и усилении «воспаления времени», разворачивая заявленную в «Паре гнедых» метафору, чтобы подвести читателя к рассмотрению затем в рассказе «Донна Анна» сути следующего временнОго периода, «критического» для страны и народа, – времени Великой Отечественной войны, которое станет временем трагичнейшей проверки советским обществом самого себя, сущности и значимости своего социально-духовного опыта, истинности своих ценностных ориентиров в битве с гитлеризмом за выживание.
Шигалёвы 1937-го года в новом рассказе Тендрякова – это не только начальник милиции Кнышев, не только его непосредственные начальники, но и, как следует из «документальной реплики, главный идеолог страны Сталин. Именно он и его аппарат выступают здесь главными лицемерами и манипуляторами. Тендряков решает проблему изображения и художественной характеристики правителя-тирана и народа, подпавшего под власть тирана. Писатель вновь делает это двумя способами: посредством документального повествования (в «документальной реплике») и посредством художественного изображения (в коллизиях и эпизодах сюжета).
В «документальной реплике» автором изложен «жизненный сюжет» – судьба девочки Гели Маркизовой, сфотографированной на руках у Сталина и, благодаря газетной публикации, ставшей символом счастливого детства в СССР, поскольку под снимком была помещена надпись: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» (2, с. 165)[1]. Эта девочка, «олицетворение счастливого детства», вскоре после публикации снимка в газетах и получения ею сталинских подарков соответственно её желанию – часов и патефона с гравировкой «Геле Маркизовой от вождя народов И.В.Сталина» – потеряла сразу отца и мать: отец, нарком земледелия Бурят-Монгольской АССР, был расстрелян вместе с другими репрессированными членами правительства Бурят-Монгольской АССР, а мать «сразу же после этого погибла при невыясненных обстоятельствах – на ночном дежурстве в городской больнице, где она работала врачом» (с. 166). «Геля осталась сиротой, долго жила в нищете и безвестности, хранила подарки Сталина» (с. 166).
Сталин – один из внесюжетных, но присутствующих и в подтексте, и в тексте персонажей рассказа, один из главных объектов авторской характеристики, способы которой специфичны: она даётся опосредованно, через ассоциации и аналогии, сложная система которых – отличительная особенность формы данной «главы» «романа-пунк:rира».
Другой объект авторского внимания – общество, сформировавшееся за два десятилетия советской власти. Способом его характеристики становится сложная система индивидуальных и массовых образов (Параня, жители посёлка, Молодцов, Кнышев, Зорька Косой), каждый из которых выступает в то же время в качестве символа, а все вместе они реализуют собой художническое представление о многовариантности ипостасей социального зла. В то же время каждый из этих образов имеет двойственную (и даже множественную) семантику, благодаря чему многофункционален и участвует в решении сразу нескольких авторских задач, как-то: охарактеризовать печальную участь народа; продемонстрировать негативные результаты государственной политики подмены истинных ценностей мнимыми; показать, что в основе деятельности «творцов эпохи» лежит преступная мораль; представить суть процессов, происходящих с народом, как дальнейшее расчеловечивание и обращение в «нелюдей»; показать масштабы подрыва «творцами эпохи» самих жизненных основ. Каждая такая задача определяет собою и целенаправленно развивает в рассказе отдельный, но связанный с другими мотив.
Содержание «документальной реплики» станет известно читателю лишь после ознакомления с текстом всего рассказа, поскольку «документальные реплики» у Тендрякова всегда завершают повествование. Начинается же рассказ с обрисовки в повествовании героя-рассказчика контрастов быта того же пристанционного посёлка, о котором шла речь в «Хлебе для собаки».
Песня, транслируемая по радио, свидетельствует об ускорении темпов социалистического строительства, о великих заслугах Сталина перед народом:
«Побеждать мы не устали,
Побеждать мы не устанем!
Краю нашему дал Сталин
Мощь в плечах и силу в стане… » (с. 145).
А вот зарисовка реальной действительности: «Скучают у изгрызенной коновязи колхозные лошадёнки. Двое парней-шофёров мучают ручкой не желающий заводиться грузовик. Поперёк крыльца чайной-тошниповки сладко спит облепленный мухами самый развесёлый человек в посёлке – Симаха Бучило» (с.146).
Песня по радио объявляет о всенародной любви к Сталину:
«В нашем сердце это имя,
На устах у всех наш Сталин… » (с. 146)
Из повествования же рассказчика явствует, что имя Сталина – на устах одной лишь юродивой, да и то ищущей способ отпугнуть от себя всех пристающих к ней в попытке развлечься местных шутников: когда это имя произносится ею в качестве имени своего защитника, вокруг воцаряется безмолвие.
«Только что была плясавшая, паясничавшая карусель, только что стеной потные, оскаленные мальчишечьи лица, руки, руки со всех сторон, визг и стоны, голоса, голоса, захлёбывающиеся, ласковые, вкрадчивые...
И тишина. Лишь тяжёлое прерывистое дыхание да радио в небесах» (с.149).
Контраст заложен даже в фигуре второстепенной и одновременно собирательной – фигуре некоего Андрея Андреевича Молодцова. Его фамилия и его портретная характеристика, несколько раз почти слово в слово повторяющаяся в тексте, как будто бы свидетельствуют о его порядочности и глубокой положительности: «… в белых парусиновых брючках и рубашке апаш» идёт «холостой инкассатор, человек приятной наружности, культурного поведения, прекрасно исполнявший на мандолине «Светит месяца» (с. 146). Но идёт он «мимо» издевающихся над беззащитной дурочкой «увальней в смазанных сапогах» и «почтенных отцов семейств», идёт незаметно, не пытаясь вмешаться и прекратить безобразие («…по виду можно бы уловить – он презирает и осуждает. Можно бы, но трудно. И Андрей Андреевич скрывается за углом, никем не понятый» (с. 146)), и это «мимо» закладывает основу его негативной метафорической характеристики. Сцена будет почти буквально повторена в дальнейшем развёртывании сюжета. Молодцов станет свидетелем беззаконного ареста Симахи Бучило, перед которым Симаха то ли случайно, то ли намеренно позволит себе пьяную выходку против авторитета «вождя народов», назвав дурочку Параню «верным и преданным соратником» Сталина. «На пути им повстречался случайно подвернувшийся инкассатор Молодцов, как всегда, в отутюженных парусиновых брючках и рубашке апаш. Он остолбенел, он побледнел, он съёжился – один на всей улице, заметят, привяжутся, припутают, невольный свидетель, тут-то и возьмут на заметку, тут-то и заставят говорить» (с. 162 — 163). Автор и ещё помянет Молодцова, открыто придавая его образу собирательность и негативную семантику, когда будет описывать нелепые пересуды потерявших здравый рассудок жителей посёлка, этими своими пересудами инспирирующих аресты в среде сельчан: «Кто-то петухом наскакивал. Кто-то распускал перья, с кого-то сходил холодный пот, и похаживал инкассатор Молодцов мимо разговоров, мимо людей. Наверное, и не он один, попробуй разгляди таких, когда молчат, в глаза не бросаются <...> не они стране, не страна им. Антиобщественны» (с. 156-157). Приём столкновения семантики фамилии и семантики действий персонажа, применённый когда-то, например, М. Булrаковым при характеристике его Михаила Берлиоза, даёт возможность осознать фигуру этого тендряковского героя в качестве антигероя и одновременно в качестве символа гражданского малодушия и попустительства злу.
Настойчиво умножаемые автором контрасты имеют целью довести до читательского сознания, мысль, что между словом и делом, между официозной пропагандой и реальным положением вещей лежит пропасть. Фигура Молодцова – «молодца» лишь по фамилии и труса по внутренней сущности – довершает характеристику изображаемой писателем общественной ситуации. Особенно показательно последнее появление Молодцова в тексте в кульминационный момент сюжетного действия, сразу за которым следует развязка: в момент убийства юродивой, вызванного стремлением очередной её жертвы избежать ярлыка «врага народа», предпочтя ему ярлык убийцы, Молодцов, конечно же, и тут стоит в сторонке, «на отдалении»: «В стороне же, на отдалении, стоял инкассатор Молодцов и плакал. Оплакивал Параню? Да нет. Молодцов – культурная личность – умел ценить высокое слово, да ещё вовремя сказанное. А как нельзя более кстати напоминал репродуктор о мятежном Человеке, идущем вперёд и выше. Плакал Молодцов тайком, не умел иначе. И, конечно же, слёз его никто не заметил» (с. 165). Последние контрасты текста «Парани» – это контрасты горьковского текста о «свободном, гордом человеке» и зарисовок трёх персонажей, каждый из которых представляет пародию на человека: поселковая дурочка; бандит-рецидивист, убийца с уголовным прошлым; «пустое место, человек-невидимка», в страхе не заметивший перерождения собственной сущности. Литературовед Н. Рубцов увидел в рассказе «Параня» «тоскливый стон о д р у r о м человеке, призыв к его гордому и всесильному разуму». «Недаром над убитой убогой женщиной разносятся слова о величии человека, который «в моменты утомления творит богов, в эпохи бодрости их низвергает… »», – писал он (3, с. 46). Но нельзя не заметить, что Тендряков зарисовал в своём рассказе именно такую эпоху, когда «утомлённый» (или усыплённый) разум, отказавшись от своей силы и мощи, униженно «творит богов», и что горьким авторским пессимизмом веет от этих зарисовок, так как его Параня и Зорька Косой, как и Молодцов, – не исключения. Эти индивидуальные образы-персонажи имеют в рассказе аналоги, завязывая на себе мотивы общественного безумия и разгула преступной морали, демонстрируя степень расчеловеченности человека и общества, глубину и направление метаморфоз.
С. Чупринин в 80-е годы писал в газетной рецензии: «Тендряков – таково свойство исповедей, становящихся завещанием, – ни о чём не позволяет себе забыть и ничего себе не прощает»; «Тендряков ни в чём и нигде не льстит своему народу…» (4, с. 10).
Н. Иванова отмечала: «… безумие Парани – губительно, и свидетельствует оно о распаде, растлении духовности – если уж юродивая, «святая» доносит…» (5, с. 85).
В романе «Белые одежды» Владимир Дудинцев устами одного из центральных персонажей-антигероев задаст от лица персонажа-антигероя концептуально важный для своего произведения вопрос: «Одного не понимаю <...>. Их было сколько? Тысячи. А я один. Почему они мне сдались?». Тендряков в «Паране» обнажает механизмы и секреты манипулирования толпой. Е. Старикова в одной из первых рецензий на рассказы Тендрякова отмечала, что «в этом сюжете писатель до предела обнажил страшную и в общем-то простую механику массового террора 1937 года» (6, с. 225). Один из «секретов» – гражданское малодушие и нравственная нестойкость, выливающиеся в попустительство злу и устранение от противостояния ему. «Пустое место» взамен человека не может послужить препоной ни Кнышеву, ни Косому, сущность которых идентична, несмотря на различия в социальном статусе.
Ещё первые критики рассказа обратили внимание на связь образов юродивой Парани и поселковых жителей.
«Живописно изобразив городскую дурочку, по чьему бессмысленному оговору бесследно исчезают одни за другими обыватели пристанционного поселка, – писала Е. Старикова, – писатель на парадоксальном примере безумия, воплощённого в одном лице, продемонстрировал безумие массовое, одинаково не умеющее разглядеть самоистребительных следствий своих поступков. Автор рассказа обнаружил безотказное действие пружины, соединяющей мутную подозрительность со вполне обоснованным страхом, расчётливую подлость с тёмным предрассудком, маленькую частную выгоду с тотальным террором» (6, с. 224). Н. Иванова, сопоставляя позиции Владимира Тендрякова в «Паране» и Василия Белова в «Канунах» и «Годе великого перелома», писала: «Тендряков верен себе: он ищет корень зла не в верхних эшелонах власти (это увлекательное занятие он оставляет для В. Белова, изобразившего Сталина несчастной игрушкой в руках неких тёмных сил, которые стращают бедного самодержца тем, что держат его страшную «тайну» – якобы он являлся сотрудником царской охранки; бедный Сталин ужас как боится разоблачения и во всём подчиняется зловещим силам, а им того и надо, главная их цель – крестьянина уничтожить. Именно им, силам зла, Сталин, по В. Белову, «швырнул под ноги сто миллионов крестьянских судеб», так как «за всё надо было платить», особенно за «мономахову шапку»), а в том, каковы мы сами, что сталось с народом, почему он не только всего боится, не только всё терпит, – дурочкин суд готов принять за высший указ!» (5, с. 86. — Курсив мой. — Г. З.).
Параллель «Параня – жители посёлка» как раз и призвана заострить проблему метаморфоз с людьми, грозящих «самоистребительными следствиями». Жители посёлка в мистическом ужасе перед злом не могут уразуметь простейшего: того, что они сами поощряют распространение этого зла своими нелепыми пересудами и измышлениями. Но Тендряков, изображая сцены пересудов, настойчиво доказывает: мистику в реальную жизнь они привносят именно сами, своим допущением диких нелепиц, подобных, например, утверждениям, что спортсмен и «ворошиловский стрелок» Гена Пестерев по прозвищу «Гена Девочка», всем прекрасно известный в качестве открытого и добродушного парня, – инициатор покушения на Сталина; что продавщица морса и водки Надька Жданова крысиным ядом хочет отравить «отца нашего любимого»; а продавщица хлеба Тося Филимонова, молоденькая и наивная девушка, способна убить того же Сталина ножом-хлеборезом. Где и как эти жители пристанционного посёлка могли бы добраться до «вождя народов», как изловчиться и выполнить свои криминальные намерения, если бы таковые у них и были, – такие простые логические вопросы в голову сельчан не приходят. Они верят в двоедушие каждого из окружающих и даже в то, что юродивая Параня – агент органов безопасности: «Мы ещё, братцы, увидим Параню в гимнастёрочке да ремнях, с петличками, где кубари комсоставские <...>. Параня – тайна сия велика есть, непонятное чудотворство!» (с. 160). Им невдомёк, что начальник милиции Кнышев, поставивший целью для сохранения собственной должности выявить и раскрыть заговор против «отца народов», пусть хотя бы мистический, приловчился спекулировать на одном из распространённых в лицемерную сталинскую эпоху лозунгов: «… Всё, что пропущено через народ, то свято! Народ не ошибается!» (с. 161) – и действовал по принципу: «Поселковая дурочка для бдительных органов не авторитет. Но вот если массы начинают склонять имя того или иного жителя посёлка, то на голос масс не реагировать просто преступно. Поэтому чутко прислушивались и <...> вылавливали» (с. 161). «Правда, сами-то массы прислушивались к Паране, – замечает автор, – и, конечно, это было известно органам» (с. 161), но при индульгенции, каковой служил вышеуказанный лозунг, Кнышев чувствовал себя в безопасности.
До какого состояния нужно дойти, чтобы вообразить, что юродивая – агент государственных спецслужб? Что даёт основания для такого разгула воображения? Так ли уж безумны обыватели посёлка? Есть ли в их рассуждениях хоть какая-нибудь логика?
Рассказчик отмечает: «Все сбегались к ней (Паране. — Г.З.), сбивались в кучу, слушали словно в летаргии, не шевелясь, испытывая коробящую неловкость, боясь и глядеть в косящие глаза дурочки и отводить взгляд» (с. 150). «Любой и каждый много слышал о Сталине, но не такое и не из таких уст. Мороз подирал по коже, когда высочайший из людей, вождь всех народов, гений человечества вдруг становился рядом с косоглазой дурочкой. Мокрый от слюней подбородок, закипевшая пена в углах тёмных губ, пыльные, никогда не чёсанные гривастые волосы, и блуждающие каждый по себе глаза, и перекошенные плечи, и чёрные, расчёсанные до болячек ноги. Сталин – и Параня! Смешно? Нет, страшно» (с. 150-151).
Характерна семантическая амбивалентность этого контраста: «Сталин – и Параня». Из контраста вдруг неожиданно высвечивается параллель…
В чём же виделась тендряковским персонажам возможность объединения столь разных фигур в одно целое? Не казалось ли им, что им приоткрылось трансцендентное откровение: у «вождя всех народов» и у юродивой – одна сущность? Сталина и Параню объединяли и соединяли в воображении не столько по причине утверждения дурочки, что Сталин – её жених, сколько по причине интуитивного ощущения необъяснимой непредсказуемости обоих, которая может быгь связана только с одним: с непознаваемостью феномена по причине его сверхъестественного начала. И в наделении обывателями и Парани, и Сталина таким началом есть зерно смысла: во-первых, исстари юродивые почитались блаженными, наделёнными божественным даром видеть то, что скрыто от обыкновенных людей; во-вторых, не только логика безумной Парани, но и логика «гения человечества» не поддавалась осмыслению, ибо как можно уложить в своём рассудке совместимостъ в одном лице и первого руководителя государства, и первого поощрителя разорения и террора в государстве? Политика сталинского аппарата, а значит, и самого Сталина на протяжении многих лет была непонятна народу и этим страшила, как страшат образы карающего за неведомые грехи Бога или «врага рода человеческого» Дьявола. Не реализовались ли, не материализовались ли в лице Сталина и Парани фигуры одного рода и лишь разных рангов? Дар предвидения, во всяком случае, давал основания к подобному их объединению как феноменов одного порядка (в прозорливости Сталина советских людей убеждала официозная пропаганда, в «богом данной» «прозорливости» юродивой Парани обыватели убеждались каждый день), а уж божественного или дьявольского происхождения сии феномены – это вопрос второстепенный для косного обывателя, задавленного страхом.
Таким образом, безумие поселковых обывателей объяснимо, хотя при этом оно всё же остаётся безумием оторвавшихся от реальной действительности мистиков. Вместе с тем это безумие юродствующих уже не «во Христе», а «во Сталине». В тексте есть характерное указание на это. После переключения Парани в поисках своих защитников («женихов») с Зорьки Косого на Христа, а с Христа на Сталина поселковая молва затрагивает тему небесного и земного божеств:
«– Зазорно вроде товарищу Сталину-то с ней женихаться...
– Что же тут зазорного? Прежде всегда ушибленных девок считали – Христовы, мол, невестушки.
– Сравнила, кума, шильце с рыльцем. Одно дело там Христос, другое – сам товарищ Сталин...
– А чего бы не сравнивать? Христос богом был, куда уж выше, тыщу лет на него молились» (с. 152).
В этих пересудах и суждениях содержится самохарактеристика обывателей, подтверждающая правомерность вышеуказанного вывода о сущности «безумия» («юродства») сельчан. Параллели «Сталин – бог» и «Параня – поселковые жители» дают основания для заключения: «Сталин – бог юродствующих обывателей». Констатируя специфическую суть поселковых обывателей, Тендряков тем самым указывает на факт совершившихся метаморфоз самой человеческой природы под направленным воздействием советских шигалёвых.
Вернёмся к параллели «Сталин – Параня».
У автора есть и свои основания для объединения Сталина и Парани в одно целое. Он знает то, что неизвестно обывателям сталинской эпохи, так как смотрит на неё в целом из эпохи рубежа 60-х – 70-х. Он понимает, что, если на разных ступеньках громадной иерархической лестницы великого государства все одинаково охвачены страхом за свою участь и неуверенностью в завтрашнем дне, то угроза может исходить лишь с самого верху этой лестницы. Параллель «Сталин – Параня», всячески акцентируемая в дальнейшем в художественном тексте, призвана подчеркнуть своеобразное юродство фигуры главы государства, усомниться и в его здравом рассудке (ведь и ему, как юродивой, «закон не писан», а кому он, по народной поговорке, может быть «не писан», – общеизвестно), а также убедиться в присущности ему, как и Паране, вследствие этого юродства, определённой недочеловечности. В дальнейшем, в сопоставлении с другими персонажами, читателю можно будет убедиться и в своеобразии его «недочеловечности», по сравнению с «недочеловечностью» природной дурочки Парани: он «помешан» по причине мизантропии и сверхподозрительности). Становится понятно, что и верховный правитель так же одержим, как безумная, – одержим не знающей границ подозрительностью – и так же преступен, как Кнышев в его готовности обезопасить себя любыми средствами. Вот уж действительно не смешно, а страшно.
Из диктатора-сверхчеловека (земного бога) вдруг зримо вырисовывается диктатор-недочеловек, точнее сказать, нелюдь, согласно тендряковской терминологии («Люди или нелюди»).
То, что на всех ступеньках иерархической лестницы царит страх перед репрессиями, демонстрируют сюжетные коллизии и даже проходные, на первый взгляд, незначительные эпизоды. Так, тот же Кнышев, как ни хитроумен и подл он сам, всё же не по своей инициативе организует разоблачение мифического заговора против Сталина: ему позвонили сверху.
«– Ты, такой-рассякой, свихнулся?!
– Виноват...
– Думаешь, мы все с тобой за компанию отправимся петь в один голос «Солнце всходит и заходит»? <...> На чью агентуру работаешь, сволочь? <...> Сигнальчик поступил, что ты, провокатор, за сердечное выражение любви и преданности к товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу людей в холодную сажаешь!..
Кнышев <...> понял, что нужно срочно изобличить и обезвредить истинного виновника диверсии, иначе обезвредят его самого» (с. 153 — 154).
Но если истинного виновника просто не существует, то своекорыстному подлецу ничего не остаётся, кроме как выдумать этого виновника или определить на эту роль любого из окружающих, что Кнышев и делает. Его «цепная реакция» изображена в последующих сюжетных эпизодах.
Автор подчёркивает, что страхи Кнышева не беспочвенны: «Люди с высоким районным замахом вроде Дыбакова, наверное, сейчас уже рубят лес где-то в холодной Сибири» (с. 151), и общественность не настроена на жалость к арестованным: «Многих за вождя взяли в посёлке и в прошлом году и в нынешнем, возмущаться – да боже упаси! – в голову не приходило. Наоборот, Симаха Бучило, после того, как забрали Дыбакова, обличал его без просыпу трое суток:
– Он в очках ходил! И в галстуке! Простой народ нонче должен властвовать! Тот что без галстуков!.. Я – за!.. Я за расстрел голосую!» (с. 152).
До какой ступеньки лестницы включительно должностные лица прикрываются нижестоящим как собственным щитом? В изображении Тендрякова, как мы видим, безумный и преступный эгоизм равно присущ простым смертным и управленцам, всем снизу доверху. Так расчеловеченность юродствующего «бога-Сталина» обусловливает расчеловеченность и преступность всех его подданных, от Кнышева, символизирующего в рассказе фигуру управленца, до Симахи Бучило, выступающего здесь в качестве «концентрата» глупости (без-умия) поселковых обывателей.
До какого парадокса доходит лживая пропаганда о «власти простого народа»? На этот вопрос ответом служит пьяный бред Симахи Бучило, по логике которого в управленцы годится только самый что ни на есть «простой» (пусть даже без рассудка) человек:
«Паранюшка! Люблю! Паранюшка! Уважаю! Преданна! Верна! До самого что ни на есть корня! Гению! Вождю! Светочу! <...> Да здравствует Параня, верный и преданный соратник! <...> Да здравствует великий и мудрый товарищ Сталин!» (с. 162).
Мотив общественного безумия, вернее, общественного юродства, в рассказе разрастается, всё более тесно соединяясь с мотивом разгула преступной морали. Новые образы-персонажи и художественные детали, вкупе с прежними, закрепляют и развивают их. Художественное выражение мысли «Сталин – преступник, толкающий на преступления собственный народ», здесь двувариантно. Не только ассоциация с Кнышевым вызывается автором в читательском сознании, но и ассоциация с другим персонажем, чья сущность, как уже отмечалось, идентична кныmевской, несмотря на разницу в их социальном статусе, – с бандитом-рецидивистом Зорькой Косым.
Даже «говорящее» имя (или прозвище?) «Зорька» обыгрывается Тендряковым в целях вызывания упомянутой ассоциации. В звучащей по радио песне о Сталине есть слова:
«Он пишет законы векам и народам,
Чтоб мир осветился великим восходом… » (с. 149).
Даже физический недостаток обоих играет роль характеристики Сталина по принципу аналогии: Сталин, как известно, был сухорук, Зорька – Косой.
Характеристична и аналогия самоощущения обоих в своём времени и в своей «вотчине». Так же вольготно, как «вождь народов» в стране, чувствует себя бандит Зорька в пристанционном посёлке: «А Зорька Косой сидит рядом, в тошниловке, у открытого окна любуется на веселье – лицо узкое, бледное, черная чёлочка подрублена по самые брови, скрывает лоб, глаза трезвые, скучноватые» (с. 147); «Говорят, что он убил двоих, но сумел открутиться, отсидел только год в тюрьме. Зорька может выскочить на крыльцо, прикрикнуть тенорком: «Эй, вы-и! Шабаш!». И все разойдутся. С Зорькой не шути» (с. 14 7).
Однако в рассказе присутствует и параллель «Параня – Зорька Косой». Она ясно проступает в эпизодах убийства Зорькой Парани и самозащиты его на суде. Зорька – тоже плоть от плоти социума, продукт своей эпохи. И общая атмосфера мистического страха перед дурочкой захватывает и его.
«Все боялись Зорьки в посёлке, но даже он, Зорька, сворачивал за угол, когда видел Параню. И вот случилось… Параня, должно быть, вспомнила, что когда-то стращала им: «Ножиком вас зарежет...». Вспомнила про нож и подняла на Зорьку Косого пляшущий грязный палец:
– Во-о!… Во-о!… Виж-жу! Виж-ж ...
И больше ничего не сказала. Зорька прыгнул, как петух на кошку.
– Заткнись, курва!
Коротко стукнул свинчаткой по острому стриженому темени» (с. 164)…
«Зорька Косой пришёл в себя и рванул на груди рубаху:
– Граждани-и! За чи-то она меня? Чи-то ей сделал Зорька Косой? Граждани-и! Будьте свидетелями-и!..» (с. 165).
Сельчане слушали Параню «как в летаргии». Зорька совершает убийство инстинктивно, будучи вне себя, то есть тоже без участия в этом рассудка. Более того, уже убив Параню, он не себя, а её обвиняет в случившемся: «За чи-то она меня», – не её, а себя считает пострадавшим. Как и жителями посёлка, шарахавшимися от дурочки при её появлении на улицах, Зорькой руководит страх. Страх становится в трактовке Тендрякова одним из проявлений «помешанности» – следствия «юродства во Сталине». Во всём и во всех, кто связаны с Параней какими бы то ни было связями, проявляется подверженность логике этого рода без-умия.
«Зорьку Косого судили. На вопрос: «Что заставило вас совершить убийство?» – он отвечал:
– Да как же, граждане судьи, она жменя по крайней умственной отсталости под статью пятьдесят восемь подвести могла, во враги бы народа Зорьку Косого записали! Никак не согласен! Уж лучше смертоубийство — статья сто тридцать шесть, милое дело… » (с. 165).
Зорька из инстинкта самосохранения предпочёл стать убийцей-палачом. Но разве не теми же стремлениями руководствовались не только Кнышев и его начальники, но и поселковые жители, не желая заступиться за хорошо известных всем и каждому односельчан? Все они тоже в свой черёд становились причастны к палачеству, к преступным арестам не только из мистической веры в «дар прозорливости» Парани, но и из того же инстинкта самосохранения, из малодушия и трусости.
Чётко вырисовываются новые связи между образами, с одной стороны, "Параня – жители посёлка – Молодцов" и "Зорька Косой – Кнышев – Молодцов", с другой. Отсвет трусости и без-умия падает на составные части первой многосоставной параллели, отсвет трусости и палачества (бандитизма, преступности) – на составные части второй. Образ Молодцова связывает обе параллели воедино как символ уже не только трусости и попустительства злу, но и преступного использования «ближних» вместо щита в целях самосохранения. Объективно все составные части обеих параллелей, от Зорьки до Парани, обретают образную семантику соучастника преступлений, и лишь одну Параню можно в данном случае оправдать тем, что она действительно «не ведала, что творила».
Вчитываясь в текст рассказа и углубляясь в авторскую игру слов и образов, мы находим общее основание для объединения не только Зорьки и Сталина, но и Парани с ними в одно целое. Параня-то тоже «косоглазая дурочка» (и косоглазая, и дурочка)!
Так, на первый взгляд, неожиданно для читателя обе параллели (Сталин — Параня и Сталин — Зорька) сходятся в метафорической характеристике Сталина. На схеме образной структуры рассказа возникает оригинальный треугольник, дополняясь затем двумя другими и складываясь с ними в целую геометрическую фигуру…
Все образы-персонажи рассказа, будучи наделены семантической амбивалентностью, одновременно символизируют и скорбную участь народа под сапогом тирана, и драматические следствия ложного нравственного выбора, и суть метаморфоз с человеком и обществом в случае опоры на мнимые ценности. Но все они (Сталин, Параня, жители посёлка, Молодцов, Зорька Косой, Кнышев) – многовариантно представленное автором олицетворение социального зла ( осознанного или неосознанного, но определяющего ход и сущность вещей), и в этом заключается их главная функция.
Параллели «Сталин – Параня» и «Сталин – Зорька Косой» налагают на образ «вождя народов» весьма определённый отсвет: безумный преступник во главе громадного государства и во главе обезумевшего общества скованных страхом нелюдей! Но если Сталин – воплощение земного бога, то на другом полюсе высвечивается воплощение «свободного, гордого Человека» сталинской эпохи – фигура Молодцова, «пустого места», «человеканевидимки»; и это и есть структура советского общества той эпохи, по Тендрякову. Характеристика дана в традициях О. Мандельштама («Мы живём, под собою не чуя страны <...>./ Он один лишь бабачит и тычет»). По сути дела, Тендряков изобразил ту же ситуацию, что была представлена в «Котловане» А. Платонова (человек «остался без Бога, а Бог без человека»).
Поистине, «народ имеет правительство, которого заслуживает»; во всяком случае, расчеловечены все уже до последней степени, буквально до абсурда. Такая мысль закономерно приходит к читателю по прочтении этой «главы» «романа-пунктира» и восприятии образов человека и общества в обрисовке Тендрякова, и проведена она автором с опорой не только на закладываемые им самим ассоциации, но и на литературные и исторические аллюзии, которые здесь прочно входят в его систему художественных средств.
Так, с опорой на систему образов-персонажей, развивается и функционирует в рассказе «Параня» система (вернее, структура) мотивов в сложном переплетении мотива подмены идеалов, мотива крушения «творцами эпохи» жизненных основ (доходящего до негативных метаморфоз человеческой природы), мотива разгула преступной морали, мотива общественного безумия и мотива расчеловечивания.
Правитель – пародия на Бога, подданный – пародия на человека...
Но они, как задано авторской оценкой в тексте, не смешны, а страшны. Страшны последствиями своего существования…
Итак, переводя восприятие сюжета «Парани» в метафорический план, абстрагируясь от конкретной исторической реальности и углубляясь в философский смысл рассказа, нельзя не отметить: жутка перспектива и общества, и вождя, уподобившихся лишённой рассудка юродивой. Эта перспектива встаёт из сцены гибели бедной дурочки и из описания жуткого облика мёртвой Парани. «Та лежала, раскинув тонкие руки, бестелесно плоская, хрупкая – уже готовые мощи с невинным лицом девочки и старухи. <...> И щетинистые брови, изумлённо вскинутые, и мутнеющий взгляд, нацеленный на репродуктор в синем небе» (с. 164). Заключительный контраст – контраст слова и дела, пропаганды и реальности – вновь выводит здесь на первый план идею нежизнеспособности всего того здания, что стоит на подобном фундаменте, и это предвещает неминуемую катастрофу в будущем.
«Больше всего Тендрякова волнуют социальные последствия подобного явления, – отмечала Л. Барташевич. – А ведь скованно страхом и безволием общество, тяжко больное, стоит на пороге тяжелейшего исторического испытания: войны (до неё четыре года). Как поведут себя в исключительной сиmуации Молодцовы, Пашки Быковы, Володьки Тенковы?» (7, с. 198).
К месту вспомнить здесь предсказания Санко Овина из «Пары гнедых»: «И сказано дале: энто только одно горе, аще два грядет...». Следующая, четвёртая, «глава» «романа-пунктира» – рассказ «Донна Анна» – подтвердит эту перспективу посредством развития знакомых нам и новых мотивов, посредством поэтики контрастов и аналогий, игры слов и образов и использования автором чужого текста в своём…
Г. Я. Зленько (Лина Яковлева).
Данная публикация представляет собой сокращённую главу из книги: Г. Я. Зленько. Проблематика и поэтика прозы Владимира Тендрякова. Монография. – Алматы, 2005. – 288 с.
Центральными сюжетоорганизующими мотивами в этой третьей «главе» своеобразного тендряковского «романа-пунктира» – повествования «о времени и о себе» – становятся мотив разрушения жизненных основ и мотив общественного безумия.
В предыдущих статьях о рассказах Тендрякова я уже отмечала своеобразный способ проведения авторской мысли о необратимости нарастающих с течением времени перемен негативного характера в самой действительности и в людях. Этим способом является декларативное перечисление рассказчиком огромного количества разнообразных «перевёртышей», когда суть явления не совпадает с его декларируемым советскими идеологами прогрессивным обозначением. Но вместе с перевёртышами, видит автор, в жизнь людей вошло ощущение всесилия злого, тёмного начала – вплоть до мистической веры в реальность фантасмагорических вещей. Это ощущение укоренялось тем глубже, чем больше терялась вера людей в самих себя, в свои силы, в возможность торжества добра и справедливости. Вот эта аура и её истоки и становятся предметом художественного изображения в сюжетных коллизиях рассказа.
Тендряков изображает в «Паране» такую ситуацию, когда реальность и ирреальность как бы меняются местами. Но автор рассказа остаётся весьма трезвым реалистом, ибо он видит сам и демонстрирует читателю те жизненные факторы, которые способствуют победе зла над добром, и обнаруживает эти факторы отнюдь не в мистической природе вещей, а в коварстве, хитрости, лицемерии реальных «творцов эпохи», в их умелом манипулировании общественным сознанием и общественным мнением, в оправдывающем себя расчёте этих манипуляторов на моральную и духовную слабость окружающих людей. Тендряков оживляет в своём художественном повествовании самую настоящую шигалёвшину, и ассоциации с Достоевским прочно закладываются в авторский тендряковский текст, становясь базой для развития мотива разрушения «творцами эпохи» жизненных основ.
Шигалёв в «Бесах» Достоевского предлагал, как мы помним, разделение общества «на две неравные части»: «Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать» (1, с. 423). «В мире одного только недостаёт: послушания. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим во младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалёв пускает судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно» (1, с. 437). «Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… )) (1, с. 441).
Поселковое общество, изображённое Тендряковым в «Паране», напоминает шигалёвскую мечту и по своей социально-духовной характеристике, и по связям и механизмам его управления верховной властью, в совершенстве усвоившей способы манипулирования общественным сознанием. Тендряков изобразил время, когда шигалёвская утопия стала действительностью в результате того, что правители государства и их пособники уже наловчились «пускать легенды и судороги», даже изобрели для этого механизмы.
Прочтение рассказа под углом зрения анализа мотивно-образной структуры позволяет убедиться в том, что образы «советских шигалёвых» составляют в рассказе основу его образной структуры и завязывают на себе узлы всех мотивов; что, в своих связях с другими образами-персонажами, они служат символическим отражением структуры всего социального устройства советского общества в эпоху 30-х годов, реализуя художественным способом мысль о социуме этой поры как о воплощении разновариантного зла. Так автор проводит мысль о дальнейшем развитии и усилении «воспаления времени», разворачивая заявленную в «Паре гнедых» метафору, чтобы подвести читателя к рассмотрению затем в рассказе «Донна Анна» сути следующего временнОго периода, «критического» для страны и народа, – времени Великой Отечественной войны, которое станет временем трагичнейшей проверки советским обществом самого себя, сущности и значимости своего социально-духовного опыта, истинности своих ценностных ориентиров в битве с гитлеризмом за выживание.
Шигалёвы 1937-го года в новом рассказе Тендрякова – это не только начальник милиции Кнышев, не только его непосредственные начальники, но и, как следует из «документальной реплики, главный идеолог страны Сталин. Именно он и его аппарат выступают здесь главными лицемерами и манипуляторами. Тендряков решает проблему изображения и художественной характеристики правителя-тирана и народа, подпавшего под власть тирана. Писатель вновь делает это двумя способами: посредством документального повествования (в «документальной реплике») и посредством художественного изображения (в коллизиях и эпизодах сюжета).
В «документальной реплике» автором изложен «жизненный сюжет» – судьба девочки Гели Маркизовой, сфотографированной на руках у Сталина и, благодаря газетной публикации, ставшей символом счастливого детства в СССР, поскольку под снимком была помещена надпись: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» (2, с. 165)[1]. Эта девочка, «олицетворение счастливого детства», вскоре после публикации снимка в газетах и получения ею сталинских подарков соответственно её желанию – часов и патефона с гравировкой «Геле Маркизовой от вождя народов И.В.Сталина» – потеряла сразу отца и мать: отец, нарком земледелия Бурят-Монгольской АССР, был расстрелян вместе с другими репрессированными членами правительства Бурят-Монгольской АССР, а мать «сразу же после этого погибла при невыясненных обстоятельствах – на ночном дежурстве в городской больнице, где она работала врачом» (с. 166). «Геля осталась сиротой, долго жила в нищете и безвестности, хранила подарки Сталина» (с. 166).
Сталин – один из внесюжетных, но присутствующих и в подтексте, и в тексте персонажей рассказа, один из главных объектов авторской характеристики, способы которой специфичны: она даётся опосредованно, через ассоциации и аналогии, сложная система которых – отличительная особенность формы данной «главы» «романа-пунк:rира».
Другой объект авторского внимания – общество, сформировавшееся за два десятилетия советской власти. Способом его характеристики становится сложная система индивидуальных и массовых образов (Параня, жители посёлка, Молодцов, Кнышев, Зорька Косой), каждый из которых выступает в то же время в качестве символа, а все вместе они реализуют собой художническое представление о многовариантности ипостасей социального зла. В то же время каждый из этих образов имеет двойственную (и даже множественную) семантику, благодаря чему многофункционален и участвует в решении сразу нескольких авторских задач, как-то: охарактеризовать печальную участь народа; продемонстрировать негативные результаты государственной политики подмены истинных ценностей мнимыми; показать, что в основе деятельности «творцов эпохи» лежит преступная мораль; представить суть процессов, происходящих с народом, как дальнейшее расчеловечивание и обращение в «нелюдей»; показать масштабы подрыва «творцами эпохи» самих жизненных основ. Каждая такая задача определяет собою и целенаправленно развивает в рассказе отдельный, но связанный с другими мотив.
Содержание «документальной реплики» станет известно читателю лишь после ознакомления с текстом всего рассказа, поскольку «документальные реплики» у Тендрякова всегда завершают повествование. Начинается же рассказ с обрисовки в повествовании героя-рассказчика контрастов быта того же пристанционного посёлка, о котором шла речь в «Хлебе для собаки».
Песня, транслируемая по радио, свидетельствует об ускорении темпов социалистического строительства, о великих заслугах Сталина перед народом:
«Побеждать мы не устали,
Побеждать мы не устанем!
Краю нашему дал Сталин
Мощь в плечах и силу в стане… » (с. 145).
А вот зарисовка реальной действительности: «Скучают у изгрызенной коновязи колхозные лошадёнки. Двое парней-шофёров мучают ручкой не желающий заводиться грузовик. Поперёк крыльца чайной-тошниповки сладко спит облепленный мухами самый развесёлый человек в посёлке – Симаха Бучило» (с.146).
Песня по радио объявляет о всенародной любви к Сталину:
«В нашем сердце это имя,
На устах у всех наш Сталин… » (с. 146)
Из повествования же рассказчика явствует, что имя Сталина – на устах одной лишь юродивой, да и то ищущей способ отпугнуть от себя всех пристающих к ней в попытке развлечься местных шутников: когда это имя произносится ею в качестве имени своего защитника, вокруг воцаряется безмолвие.
«Только что была плясавшая, паясничавшая карусель, только что стеной потные, оскаленные мальчишечьи лица, руки, руки со всех сторон, визг и стоны, голоса, голоса, захлёбывающиеся, ласковые, вкрадчивые...
И тишина. Лишь тяжёлое прерывистое дыхание да радио в небесах» (с.149).
Контраст заложен даже в фигуре второстепенной и одновременно собирательной – фигуре некоего Андрея Андреевича Молодцова. Его фамилия и его портретная характеристика, несколько раз почти слово в слово повторяющаяся в тексте, как будто бы свидетельствуют о его порядочности и глубокой положительности: «… в белых парусиновых брючках и рубашке апаш» идёт «холостой инкассатор, человек приятной наружности, культурного поведения, прекрасно исполнявший на мандолине «Светит месяца» (с. 146). Но идёт он «мимо» издевающихся над беззащитной дурочкой «увальней в смазанных сапогах» и «почтенных отцов семейств», идёт незаметно, не пытаясь вмешаться и прекратить безобразие («…по виду можно бы уловить – он презирает и осуждает. Можно бы, но трудно. И Андрей Андреевич скрывается за углом, никем не понятый» (с. 146)), и это «мимо» закладывает основу его негативной метафорической характеристики. Сцена будет почти буквально повторена в дальнейшем развёртывании сюжета. Молодцов станет свидетелем беззаконного ареста Симахи Бучило, перед которым Симаха то ли случайно, то ли намеренно позволит себе пьяную выходку против авторитета «вождя народов», назвав дурочку Параню «верным и преданным соратником» Сталина. «На пути им повстречался случайно подвернувшийся инкассатор Молодцов, как всегда, в отутюженных парусиновых брючках и рубашке апаш. Он остолбенел, он побледнел, он съёжился – один на всей улице, заметят, привяжутся, припутают, невольный свидетель, тут-то и возьмут на заметку, тут-то и заставят говорить» (с. 162 — 163). Автор и ещё помянет Молодцова, открыто придавая его образу собирательность и негативную семантику, когда будет описывать нелепые пересуды потерявших здравый рассудок жителей посёлка, этими своими пересудами инспирирующих аресты в среде сельчан: «Кто-то петухом наскакивал. Кто-то распускал перья, с кого-то сходил холодный пот, и похаживал инкассатор Молодцов мимо разговоров, мимо людей. Наверное, и не он один, попробуй разгляди таких, когда молчат, в глаза не бросаются <...> не они стране, не страна им. Антиобщественны» (с. 156-157). Приём столкновения семантики фамилии и семантики действий персонажа, применённый когда-то, например, М. Булrаковым при характеристике его Михаила Берлиоза, даёт возможность осознать фигуру этого тендряковского героя в качестве антигероя и одновременно в качестве символа гражданского малодушия и попустительства злу.
Настойчиво умножаемые автором контрасты имеют целью довести до читательского сознания, мысль, что между словом и делом, между официозной пропагандой и реальным положением вещей лежит пропасть. Фигура Молодцова – «молодца» лишь по фамилии и труса по внутренней сущности – довершает характеристику изображаемой писателем общественной ситуации. Особенно показательно последнее появление Молодцова в тексте в кульминационный момент сюжетного действия, сразу за которым следует развязка: в момент убийства юродивой, вызванного стремлением очередной её жертвы избежать ярлыка «врага народа», предпочтя ему ярлык убийцы, Молодцов, конечно же, и тут стоит в сторонке, «на отдалении»: «В стороне же, на отдалении, стоял инкассатор Молодцов и плакал. Оплакивал Параню? Да нет. Молодцов – культурная личность – умел ценить высокое слово, да ещё вовремя сказанное. А как нельзя более кстати напоминал репродуктор о мятежном Человеке, идущем вперёд и выше. Плакал Молодцов тайком, не умел иначе. И, конечно же, слёз его никто не заметил» (с. 165). Последние контрасты текста «Парани» – это контрасты горьковского текста о «свободном, гордом человеке» и зарисовок трёх персонажей, каждый из которых представляет пародию на человека: поселковая дурочка; бандит-рецидивист, убийца с уголовным прошлым; «пустое место, человек-невидимка», в страхе не заметивший перерождения собственной сущности. Литературовед Н. Рубцов увидел в рассказе «Параня» «тоскливый стон о д р у r о м человеке, призыв к его гордому и всесильному разуму». «Недаром над убитой убогой женщиной разносятся слова о величии человека, который «в моменты утомления творит богов, в эпохи бодрости их низвергает… »», – писал он (3, с. 46). Но нельзя не заметить, что Тендряков зарисовал в своём рассказе именно такую эпоху, когда «утомлённый» (или усыплённый) разум, отказавшись от своей силы и мощи, униженно «творит богов», и что горьким авторским пессимизмом веет от этих зарисовок, так как его Параня и Зорька Косой, как и Молодцов, – не исключения. Эти индивидуальные образы-персонажи имеют в рассказе аналоги, завязывая на себе мотивы общественного безумия и разгула преступной морали, демонстрируя степень расчеловеченности человека и общества, глубину и направление метаморфоз.
С. Чупринин в 80-е годы писал в газетной рецензии: «Тендряков – таково свойство исповедей, становящихся завещанием, – ни о чём не позволяет себе забыть и ничего себе не прощает»; «Тендряков ни в чём и нигде не льстит своему народу…» (4, с. 10).
Н. Иванова отмечала: «… безумие Парани – губительно, и свидетельствует оно о распаде, растлении духовности – если уж юродивая, «святая» доносит…» (5, с. 85).
В романе «Белые одежды» Владимир Дудинцев устами одного из центральных персонажей-антигероев задаст от лица персонажа-антигероя концептуально важный для своего произведения вопрос: «Одного не понимаю <...>. Их было сколько? Тысячи. А я один. Почему они мне сдались?». Тендряков в «Паране» обнажает механизмы и секреты манипулирования толпой. Е. Старикова в одной из первых рецензий на рассказы Тендрякова отмечала, что «в этом сюжете писатель до предела обнажил страшную и в общем-то простую механику массового террора 1937 года» (6, с. 225). Один из «секретов» – гражданское малодушие и нравственная нестойкость, выливающиеся в попустительство злу и устранение от противостояния ему. «Пустое место» взамен человека не может послужить препоной ни Кнышеву, ни Косому, сущность которых идентична, несмотря на различия в социальном статусе.
Ещё первые критики рассказа обратили внимание на связь образов юродивой Парани и поселковых жителей.
«Живописно изобразив городскую дурочку, по чьему бессмысленному оговору бесследно исчезают одни за другими обыватели пристанционного поселка, – писала Е. Старикова, – писатель на парадоксальном примере безумия, воплощённого в одном лице, продемонстрировал безумие массовое, одинаково не умеющее разглядеть самоистребительных следствий своих поступков. Автор рассказа обнаружил безотказное действие пружины, соединяющей мутную подозрительность со вполне обоснованным страхом, расчётливую подлость с тёмным предрассудком, маленькую частную выгоду с тотальным террором» (6, с. 224). Н. Иванова, сопоставляя позиции Владимира Тендрякова в «Паране» и Василия Белова в «Канунах» и «Годе великого перелома», писала: «Тендряков верен себе: он ищет корень зла не в верхних эшелонах власти (это увлекательное занятие он оставляет для В. Белова, изобразившего Сталина несчастной игрушкой в руках неких тёмных сил, которые стращают бедного самодержца тем, что держат его страшную «тайну» – якобы он являлся сотрудником царской охранки; бедный Сталин ужас как боится разоблачения и во всём подчиняется зловещим силам, а им того и надо, главная их цель – крестьянина уничтожить. Именно им, силам зла, Сталин, по В. Белову, «швырнул под ноги сто миллионов крестьянских судеб», так как «за всё надо было платить», особенно за «мономахову шапку»), а в том, каковы мы сами, что сталось с народом, почему он не только всего боится, не только всё терпит, – дурочкин суд готов принять за высший указ!» (5, с. 86. — Курсив мой. — Г. З.).
Параллель «Параня – жители посёлка» как раз и призвана заострить проблему метаморфоз с людьми, грозящих «самоистребительными следствиями». Жители посёлка в мистическом ужасе перед злом не могут уразуметь простейшего: того, что они сами поощряют распространение этого зла своими нелепыми пересудами и измышлениями. Но Тендряков, изображая сцены пересудов, настойчиво доказывает: мистику в реальную жизнь они привносят именно сами, своим допущением диких нелепиц, подобных, например, утверждениям, что спортсмен и «ворошиловский стрелок» Гена Пестерев по прозвищу «Гена Девочка», всем прекрасно известный в качестве открытого и добродушного парня, – инициатор покушения на Сталина; что продавщица морса и водки Надька Жданова крысиным ядом хочет отравить «отца нашего любимого»; а продавщица хлеба Тося Филимонова, молоденькая и наивная девушка, способна убить того же Сталина ножом-хлеборезом. Где и как эти жители пристанционного посёлка могли бы добраться до «вождя народов», как изловчиться и выполнить свои криминальные намерения, если бы таковые у них и были, – такие простые логические вопросы в голову сельчан не приходят. Они верят в двоедушие каждого из окружающих и даже в то, что юродивая Параня – агент органов безопасности: «Мы ещё, братцы, увидим Параню в гимнастёрочке да ремнях, с петличками, где кубари комсоставские <...>. Параня – тайна сия велика есть, непонятное чудотворство!» (с. 160). Им невдомёк, что начальник милиции Кнышев, поставивший целью для сохранения собственной должности выявить и раскрыть заговор против «отца народов», пусть хотя бы мистический, приловчился спекулировать на одном из распространённых в лицемерную сталинскую эпоху лозунгов: «… Всё, что пропущено через народ, то свято! Народ не ошибается!» (с. 161) – и действовал по принципу: «Поселковая дурочка для бдительных органов не авторитет. Но вот если массы начинают склонять имя того или иного жителя посёлка, то на голос масс не реагировать просто преступно. Поэтому чутко прислушивались и <...> вылавливали» (с. 161). «Правда, сами-то массы прислушивались к Паране, – замечает автор, – и, конечно, это было известно органам» (с. 161), но при индульгенции, каковой служил вышеуказанный лозунг, Кнышев чувствовал себя в безопасности.
До какого состояния нужно дойти, чтобы вообразить, что юродивая – агент государственных спецслужб? Что даёт основания для такого разгула воображения? Так ли уж безумны обыватели посёлка? Есть ли в их рассуждениях хоть какая-нибудь логика?
Рассказчик отмечает: «Все сбегались к ней (Паране. — Г.З.), сбивались в кучу, слушали словно в летаргии, не шевелясь, испытывая коробящую неловкость, боясь и глядеть в косящие глаза дурочки и отводить взгляд» (с. 150). «Любой и каждый много слышал о Сталине, но не такое и не из таких уст. Мороз подирал по коже, когда высочайший из людей, вождь всех народов, гений человечества вдруг становился рядом с косоглазой дурочкой. Мокрый от слюней подбородок, закипевшая пена в углах тёмных губ, пыльные, никогда не чёсанные гривастые волосы, и блуждающие каждый по себе глаза, и перекошенные плечи, и чёрные, расчёсанные до болячек ноги. Сталин – и Параня! Смешно? Нет, страшно» (с. 150-151).
Характерна семантическая амбивалентность этого контраста: «Сталин – и Параня». Из контраста вдруг неожиданно высвечивается параллель…
В чём же виделась тендряковским персонажам возможность объединения столь разных фигур в одно целое? Не казалось ли им, что им приоткрылось трансцендентное откровение: у «вождя всех народов» и у юродивой – одна сущность? Сталина и Параню объединяли и соединяли в воображении не столько по причине утверждения дурочки, что Сталин – её жених, сколько по причине интуитивного ощущения необъяснимой непредсказуемости обоих, которая может быгь связана только с одним: с непознаваемостью феномена по причине его сверхъестественного начала. И в наделении обывателями и Парани, и Сталина таким началом есть зерно смысла: во-первых, исстари юродивые почитались блаженными, наделёнными божественным даром видеть то, что скрыто от обыкновенных людей; во-вторых, не только логика безумной Парани, но и логика «гения человечества» не поддавалась осмыслению, ибо как можно уложить в своём рассудке совместимостъ в одном лице и первого руководителя государства, и первого поощрителя разорения и террора в государстве? Политика сталинского аппарата, а значит, и самого Сталина на протяжении многих лет была непонятна народу и этим страшила, как страшат образы карающего за неведомые грехи Бога или «врага рода человеческого» Дьявола. Не реализовались ли, не материализовались ли в лице Сталина и Парани фигуры одного рода и лишь разных рангов? Дар предвидения, во всяком случае, давал основания к подобному их объединению как феноменов одного порядка (в прозорливости Сталина советских людей убеждала официозная пропаганда, в «богом данной» «прозорливости» юродивой Парани обыватели убеждались каждый день), а уж божественного или дьявольского происхождения сии феномены – это вопрос второстепенный для косного обывателя, задавленного страхом.
Таким образом, безумие поселковых обывателей объяснимо, хотя при этом оно всё же остаётся безумием оторвавшихся от реальной действительности мистиков. Вместе с тем это безумие юродствующих уже не «во Христе», а «во Сталине». В тексте есть характерное указание на это. После переключения Парани в поисках своих защитников («женихов») с Зорьки Косого на Христа, а с Христа на Сталина поселковая молва затрагивает тему небесного и земного божеств:
«– Зазорно вроде товарищу Сталину-то с ней женихаться...
– Что же тут зазорного? Прежде всегда ушибленных девок считали – Христовы, мол, невестушки.
– Сравнила, кума, шильце с рыльцем. Одно дело там Христос, другое – сам товарищ Сталин...
– А чего бы не сравнивать? Христос богом был, куда уж выше, тыщу лет на него молились» (с. 152).
В этих пересудах и суждениях содержится самохарактеристика обывателей, подтверждающая правомерность вышеуказанного вывода о сущности «безумия» («юродства») сельчан. Параллели «Сталин – бог» и «Параня – поселковые жители» дают основания для заключения: «Сталин – бог юродствующих обывателей». Констатируя специфическую суть поселковых обывателей, Тендряков тем самым указывает на факт совершившихся метаморфоз самой человеческой природы под направленным воздействием советских шигалёвых.
Вернёмся к параллели «Сталин – Параня».
У автора есть и свои основания для объединения Сталина и Парани в одно целое. Он знает то, что неизвестно обывателям сталинской эпохи, так как смотрит на неё в целом из эпохи рубежа 60-х – 70-х. Он понимает, что, если на разных ступеньках громадной иерархической лестницы великого государства все одинаково охвачены страхом за свою участь и неуверенностью в завтрашнем дне, то угроза может исходить лишь с самого верху этой лестницы. Параллель «Сталин – Параня», всячески акцентируемая в дальнейшем в художественном тексте, призвана подчеркнуть своеобразное юродство фигуры главы государства, усомниться и в его здравом рассудке (ведь и ему, как юродивой, «закон не писан», а кому он, по народной поговорке, может быть «не писан», – общеизвестно), а также убедиться в присущности ему, как и Паране, вследствие этого юродства, определённой недочеловечности. В дальнейшем, в сопоставлении с другими персонажами, читателю можно будет убедиться и в своеобразии его «недочеловечности», по сравнению с «недочеловечностью» природной дурочки Парани: он «помешан» по причине мизантропии и сверхподозрительности). Становится понятно, что и верховный правитель так же одержим, как безумная, – одержим не знающей границ подозрительностью – и так же преступен, как Кнышев в его готовности обезопасить себя любыми средствами. Вот уж действительно не смешно, а страшно.
Из диктатора-сверхчеловека (земного бога) вдруг зримо вырисовывается диктатор-недочеловек, точнее сказать, нелюдь, согласно тендряковской терминологии («Люди или нелюди»).
То, что на всех ступеньках иерархической лестницы царит страх перед репрессиями, демонстрируют сюжетные коллизии и даже проходные, на первый взгляд, незначительные эпизоды. Так, тот же Кнышев, как ни хитроумен и подл он сам, всё же не по своей инициативе организует разоблачение мифического заговора против Сталина: ему позвонили сверху.
«– Ты, такой-рассякой, свихнулся?!
– Виноват...
– Думаешь, мы все с тобой за компанию отправимся петь в один голос «Солнце всходит и заходит»? <...> На чью агентуру работаешь, сволочь? <...> Сигнальчик поступил, что ты, провокатор, за сердечное выражение любви и преданности к товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу людей в холодную сажаешь!..
Кнышев <...> понял, что нужно срочно изобличить и обезвредить истинного виновника диверсии, иначе обезвредят его самого» (с. 153 — 154).
Но если истинного виновника просто не существует, то своекорыстному подлецу ничего не остаётся, кроме как выдумать этого виновника или определить на эту роль любого из окружающих, что Кнышев и делает. Его «цепная реакция» изображена в последующих сюжетных эпизодах.
Автор подчёркивает, что страхи Кнышева не беспочвенны: «Люди с высоким районным замахом вроде Дыбакова, наверное, сейчас уже рубят лес где-то в холодной Сибири» (с. 151), и общественность не настроена на жалость к арестованным: «Многих за вождя взяли в посёлке и в прошлом году и в нынешнем, возмущаться – да боже упаси! – в голову не приходило. Наоборот, Симаха Бучило, после того, как забрали Дыбакова, обличал его без просыпу трое суток:
– Он в очках ходил! И в галстуке! Простой народ нонче должен властвовать! Тот что без галстуков!.. Я – за!.. Я за расстрел голосую!» (с. 152).
До какой ступеньки лестницы включительно должностные лица прикрываются нижестоящим как собственным щитом? В изображении Тендрякова, как мы видим, безумный и преступный эгоизм равно присущ простым смертным и управленцам, всем снизу доверху. Так расчеловеченность юродствующего «бога-Сталина» обусловливает расчеловеченность и преступность всех его подданных, от Кнышева, символизирующего в рассказе фигуру управленца, до Симахи Бучило, выступающего здесь в качестве «концентрата» глупости (без-умия) поселковых обывателей.
До какого парадокса доходит лживая пропаганда о «власти простого народа»? На этот вопрос ответом служит пьяный бред Симахи Бучило, по логике которого в управленцы годится только самый что ни на есть «простой» (пусть даже без рассудка) человек:
«Паранюшка! Люблю! Паранюшка! Уважаю! Преданна! Верна! До самого что ни на есть корня! Гению! Вождю! Светочу! <...> Да здравствует Параня, верный и преданный соратник! <...> Да здравствует великий и мудрый товарищ Сталин!» (с. 162).
Мотив общественного безумия, вернее, общественного юродства, в рассказе разрастается, всё более тесно соединяясь с мотивом разгула преступной морали. Новые образы-персонажи и художественные детали, вкупе с прежними, закрепляют и развивают их. Художественное выражение мысли «Сталин – преступник, толкающий на преступления собственный народ», здесь двувариантно. Не только ассоциация с Кнышевым вызывается автором в читательском сознании, но и ассоциация с другим персонажем, чья сущность, как уже отмечалось, идентична кныmевской, несмотря на разницу в их социальном статусе, – с бандитом-рецидивистом Зорькой Косым.
Даже «говорящее» имя (или прозвище?) «Зорька» обыгрывается Тендряковым в целях вызывания упомянутой ассоциации. В звучащей по радио песне о Сталине есть слова:
«Он пишет законы векам и народам,
Чтоб мир осветился великим восходом… » (с. 149).
Даже физический недостаток обоих играет роль характеристики Сталина по принципу аналогии: Сталин, как известно, был сухорук, Зорька – Косой.
Характеристична и аналогия самоощущения обоих в своём времени и в своей «вотчине». Так же вольготно, как «вождь народов» в стране, чувствует себя бандит Зорька в пристанционном посёлке: «А Зорька Косой сидит рядом, в тошниловке, у открытого окна любуется на веселье – лицо узкое, бледное, черная чёлочка подрублена по самые брови, скрывает лоб, глаза трезвые, скучноватые» (с. 147); «Говорят, что он убил двоих, но сумел открутиться, отсидел только год в тюрьме. Зорька может выскочить на крыльцо, прикрикнуть тенорком: «Эй, вы-и! Шабаш!». И все разойдутся. С Зорькой не шути» (с. 14 7).
Однако в рассказе присутствует и параллель «Параня – Зорька Косой». Она ясно проступает в эпизодах убийства Зорькой Парани и самозащиты его на суде. Зорька – тоже плоть от плоти социума, продукт своей эпохи. И общая атмосфера мистического страха перед дурочкой захватывает и его.
«Все боялись Зорьки в посёлке, но даже он, Зорька, сворачивал за угол, когда видел Параню. И вот случилось… Параня, должно быть, вспомнила, что когда-то стращала им: «Ножиком вас зарежет...». Вспомнила про нож и подняла на Зорьку Косого пляшущий грязный палец:
– Во-о!… Во-о!… Виж-жу! Виж-ж ...
И больше ничего не сказала. Зорька прыгнул, как петух на кошку.
– Заткнись, курва!
Коротко стукнул свинчаткой по острому стриженому темени» (с. 164)…
«Зорька Косой пришёл в себя и рванул на груди рубаху:
– Граждани-и! За чи-то она меня? Чи-то ей сделал Зорька Косой? Граждани-и! Будьте свидетелями-и!..» (с. 165).
Сельчане слушали Параню «как в летаргии». Зорька совершает убийство инстинктивно, будучи вне себя, то есть тоже без участия в этом рассудка. Более того, уже убив Параню, он не себя, а её обвиняет в случившемся: «За чи-то она меня», – не её, а себя считает пострадавшим. Как и жителями посёлка, шарахавшимися от дурочки при её появлении на улицах, Зорькой руководит страх. Страх становится в трактовке Тендрякова одним из проявлений «помешанности» – следствия «юродства во Сталине». Во всём и во всех, кто связаны с Параней какими бы то ни было связями, проявляется подверженность логике этого рода без-умия.
«Зорьку Косого судили. На вопрос: «Что заставило вас совершить убийство?» – он отвечал:
– Да как же, граждане судьи, она жменя по крайней умственной отсталости под статью пятьдесят восемь подвести могла, во враги бы народа Зорьку Косого записали! Никак не согласен! Уж лучше смертоубийство — статья сто тридцать шесть, милое дело… » (с. 165).
Зорька из инстинкта самосохранения предпочёл стать убийцей-палачом. Но разве не теми же стремлениями руководствовались не только Кнышев и его начальники, но и поселковые жители, не желая заступиться за хорошо известных всем и каждому односельчан? Все они тоже в свой черёд становились причастны к палачеству, к преступным арестам не только из мистической веры в «дар прозорливости» Парани, но и из того же инстинкта самосохранения, из малодушия и трусости.
Чётко вырисовываются новые связи между образами, с одной стороны, "Параня – жители посёлка – Молодцов" и "Зорька Косой – Кнышев – Молодцов", с другой. Отсвет трусости и без-умия падает на составные части первой многосоставной параллели, отсвет трусости и палачества (бандитизма, преступности) – на составные части второй. Образ Молодцова связывает обе параллели воедино как символ уже не только трусости и попустительства злу, но и преступного использования «ближних» вместо щита в целях самосохранения. Объективно все составные части обеих параллелей, от Зорьки до Парани, обретают образную семантику соучастника преступлений, и лишь одну Параню можно в данном случае оправдать тем, что она действительно «не ведала, что творила».
Вчитываясь в текст рассказа и углубляясь в авторскую игру слов и образов, мы находим общее основание для объединения не только Зорьки и Сталина, но и Парани с ними в одно целое. Параня-то тоже «косоглазая дурочка» (и косоглазая, и дурочка)!
Так, на первый взгляд, неожиданно для читателя обе параллели (Сталин — Параня и Сталин — Зорька) сходятся в метафорической характеристике Сталина. На схеме образной структуры рассказа возникает оригинальный треугольник, дополняясь затем двумя другими и складываясь с ними в целую геометрическую фигуру…
Все образы-персонажи рассказа, будучи наделены семантической амбивалентностью, одновременно символизируют и скорбную участь народа под сапогом тирана, и драматические следствия ложного нравственного выбора, и суть метаморфоз с человеком и обществом в случае опоры на мнимые ценности. Но все они (Сталин, Параня, жители посёлка, Молодцов, Зорька Косой, Кнышев) – многовариантно представленное автором олицетворение социального зла ( осознанного или неосознанного, но определяющего ход и сущность вещей), и в этом заключается их главная функция.
Параллели «Сталин – Параня» и «Сталин – Зорька Косой» налагают на образ «вождя народов» весьма определённый отсвет: безумный преступник во главе громадного государства и во главе обезумевшего общества скованных страхом нелюдей! Но если Сталин – воплощение земного бога, то на другом полюсе высвечивается воплощение «свободного, гордого Человека» сталинской эпохи – фигура Молодцова, «пустого места», «человеканевидимки»; и это и есть структура советского общества той эпохи, по Тендрякову. Характеристика дана в традициях О. Мандельштама («Мы живём, под собою не чуя страны <...>./ Он один лишь бабачит и тычет»). По сути дела, Тендряков изобразил ту же ситуацию, что была представлена в «Котловане» А. Платонова (человек «остался без Бога, а Бог без человека»).
Поистине, «народ имеет правительство, которого заслуживает»; во всяком случае, расчеловечены все уже до последней степени, буквально до абсурда. Такая мысль закономерно приходит к читателю по прочтении этой «главы» «романа-пунктира» и восприятии образов человека и общества в обрисовке Тендрякова, и проведена она автором с опорой не только на закладываемые им самим ассоциации, но и на литературные и исторические аллюзии, которые здесь прочно входят в его систему художественных средств.
Так, с опорой на систему образов-персонажей, развивается и функционирует в рассказе «Параня» система (вернее, структура) мотивов в сложном переплетении мотива подмены идеалов, мотива крушения «творцами эпохи» жизненных основ (доходящего до негативных метаморфоз человеческой природы), мотива разгула преступной морали, мотива общественного безумия и мотива расчеловечивания.
Правитель – пародия на Бога, подданный – пародия на человека...
Но они, как задано авторской оценкой в тексте, не смешны, а страшны. Страшны последствиями своего существования…
Итак, переводя восприятие сюжета «Парани» в метафорический план, абстрагируясь от конкретной исторической реальности и углубляясь в философский смысл рассказа, нельзя не отметить: жутка перспектива и общества, и вождя, уподобившихся лишённой рассудка юродивой. Эта перспектива встаёт из сцены гибели бедной дурочки и из описания жуткого облика мёртвой Парани. «Та лежала, раскинув тонкие руки, бестелесно плоская, хрупкая – уже готовые мощи с невинным лицом девочки и старухи. <...> И щетинистые брови, изумлённо вскинутые, и мутнеющий взгляд, нацеленный на репродуктор в синем небе» (с. 164). Заключительный контраст – контраст слова и дела, пропаганды и реальности – вновь выводит здесь на первый план идею нежизнеспособности всего того здания, что стоит на подобном фундаменте, и это предвещает неминуемую катастрофу в будущем.
«Больше всего Тендрякова волнуют социальные последствия подобного явления, – отмечала Л. Барташевич. – А ведь скованно страхом и безволием общество, тяжко больное, стоит на пороге тяжелейшего исторического испытания: войны (до неё четыре года). Как поведут себя в исключительной сиmуации Молодцовы, Пашки Быковы, Володьки Тенковы?» (7, с. 198).
К месту вспомнить здесь предсказания Санко Овина из «Пары гнедых»: «И сказано дале: энто только одно горе, аще два грядет...». Следующая, четвёртая, «глава» «романа-пунктира» – рассказ «Донна Анна» – подтвердит эту перспективу посредством развития знакомых нам и новых мотивов, посредством поэтики контрастов и аналогий, игры слов и образов и использования автором чужого текста в своём…
Г. Я. Зленько (Лина Яковлева).
Данная публикация представляет собой сокращённую главу из книги: Г. Я. Зленько. Проблематика и поэтика прозы Владимира Тендрякова. Монография. – Алматы, 2005. – 288 с.
Цитированная литература:
- Достоевский Ф. Бесы // Достоевский Ф. Собр. соч. в 10 томах. Т. 7. – М.: ГИХЛ. – 758 с.
- Тендряков В. Охота. Повести, рассказы /Сост. Асмолова-Тендрякова Н. Г. – М.: Правда, 1991
- Рубцов Н. С. Творчество В. Тендрякова и современная советская повесть. Автореферат… — М., 1975
- Чупринин С. Жизнь после жизни, или Посмертные публикации Владимира Тендрякова// Литературная газета, 7 июня 1989, № 23, с. 10
- Иванова Н. Потаённый Тендряков // Юность, 1989, № 9, с. 84 – 87
- Старикова Е. Шаги Командора. О рассказах Владимира Тендрякова // Знамя, 1989,№ 2, с. 223 – 231
- Барташевич Л. На пути потерь и обретений // Октябрь, 1988, № 11, с. 196 – 199
[1] В дальнейшем текст рассказа «Параня» будет цитироваться по данному изданию: Тендряков В. Охота. Повести, рассказы /Сост. Асмолова-Тендрякова Н. Г. – М.: Правда, 1991
© Copyright: Лина Яковлева, 26 июля 2022
Регистрационный номер № 000298030
Поделиться с друзьями:
| Предыдущее произведение в разделе:
|
 Следующее произведение в разделе:
|
Рейтинг: 0
Голосов: 0
Комментарии (0)
 |
Нет комментариев. Ваш будет первым!
 |
Добавить комментарий |
Новая проза
