Г. Я. Зленько (Лина Яковлева)
ЖИЗНЬ, АНТИЖИЗНЬ И ЧЕЛОВЕК. Дилогия Юрия Домбровского как выражение авторской позиции в вопросе о человеке
Ныне уже много написано о Юрии Осиповиче Домбровском и его романах. Многочисленные аналитические и биографические работы литературоведов доступны на просторах Интернета… Первые биографы и критики Домбровского относили его творчество к лагерной прозе, затем – к так называемой антитоталитарной литературе; они выясняли, насколько автобиографичны его романы и какова их роль в литературе 50-х – 70-х годов ХХ века (и в целом в русской и мировой антитоталитарной литературе). Но, характеризуя Юрия Домбровского как автора произведений антитоталитарной литературы, не стоит забывать о том, что для самого Домбровского важнейшим и постоянным объектом творческого исследования и изображения всегда являлся человек и его нравственный выбор – причём независимо от конкретных социально-политических обстоятельств конкретной социально-политической эпохи, – в своей человеческой сущности, которая, по Домбровскому, неизменна в любую эпоху… Домбровский, по сути, был писателем-философом, для которого любой сюжетный материал (в том числе и материал лагерной жизни и репрессий сталинизма) являлся просто средством постановки перед читателем «вечных» (экзистенциальных) вопросов. Свои романы он писал как философ и как лирик, приверженец метафорического стиля (я уже упоминала об этом в своих предыдущих работах).
Рассматривая дилогию Юрия Домбровского в этом ключе, можно утверждать, что оба романа дилогии – это произведения о том, как человек противостоит нежити, о том, как можно выжить, т. е. в страшные времена расчеловечивания остаться человеком.
Авторы лагерной прозы, и особенно Варлам Шаламов, упрекали Домбровского в неправдоподобии счастливого финала дилогии. Но Домбровский не был бытописателем лагерей, не ставил целью протоколирование ужасов ГУЛага, он вообще вышел далеко за рамки антигулаговской прозы, которые были тесны для реализации его философского романного замысла; Домбровский не писал дилогию о том, что такое сталинская система и лагеря, он писал о том, что такое человек, о том, чем и как силён человек, о том, что если человек сам не захочет, то с ним ничего нельзя сделать, кроме как уничтожить его физически (но физическое существование в образе нежити для любимых героев Домбровского невозможно). Всем своим строем дилогия Домбровского спорит с лагерной логикой, внушённой людям создателями ГУЛага и ставшей в эпоху сталинизма массовым сознанием. Главные тезисы этого сознания: сопротивление бесполезно, «у них в руках всё, у нас – ничего». А Домбровский показывает, как «у них» ничего не вышло.
В этом он солидарен с Василием Гроссманом («Человек идёт потому, что хочет, и он волен не хотеть»)[1] и с Александром Солженицыным («Впереди их ждали <…> опять кирка и тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть. Их ожидало только худшее. Но в душах их был мир с самими собой»)[2].
Литературовед Елена Никитина справедливо отмечала, что в последнем итоговом романе Юрия Домбровского годы сложнейших исканий писателя слились в единую жизнеутверждающую систему, основанную на вере в человека как единственного, кто способен защитить и реализовать гуманные и духовные потенции мира и человечества в целом. Для реализации этого пафоса веры в человека Домбровский даже вновь привлекает уже использованный Булгаковым библейский сюжет предательства, суда и казни Христа, но наполняет его новым смыслом.
Позволю себе кратко напомнить главную суть романных сюжетов дилогии, не углубляясь в уже высказанные мной в прежних работах о Домбровском положения, а только для того, чтобы оттолкнувшись от этого, перейти к темам дальнейшего разговора.
Первый роман дилогии назван по названию должности главного героя – музейного работника. Он хранитель коллекций, экспонатов археологического отдела. От его имени ведётся повествование в этом романе, так что он – герой-рассказчик. Мы не знаем его имени и фамилии, все зовут его просто «хранитель».
В ходе сюжета обнаруживается его непохожесть на современников, которые руководятся в действиях инстинктом самосохранения. Он постоянен во взглядах и привычках, напрочь лишён приспособленчества, умеет дружить и ценить дружбу, отзывчив, сострадателен и открыт; образован, любит и знает поэзию, историю, историю культуры; неспособен на клевету и предательство. Постепенно обнаруживается, что для современности эти качества и свойства не характерны, они не вписываются в систему морально-этических ценностей, предложенных режимом и принятых обществом. Так герой-рассказчик оказывается хранителем древностей не только в прямом, но и в переносном, метафорическом смысле.
Вообще-то обычно археолог, историк бывает социально пассивен, в самой его деятельности как бы заложен этот смысловой оттенок, он только «хранитель». Но по замыслу Домбровского его герой как раз фигура социально активная, т. к. он на собственном примере внедряет в социальную практику «древнюю» (точнее, забытую современниками) систему ценностей.
И это не замедлит дать результаты, т. е. вызвать реакцию со стороны деспотического государства. В финале первого романа дилогии мы узнаём, что на «хранителя» готовится досье, что подготавливается его арест как «врага», «идейно чуждого» человека – т. е. реализуется метафора «время наступает на человека» (в смысле не столько идёт в наступление, вызывает на борьбу, сколько стремится его раздавить, смять, уничтожить).
С тем мы и прощаемся с «хранителем», чтобы встретиться вновь во втором романе, где герой уже имеет имя и фамилию, причём «говорящие», и узнаём о его дальнейшей судьбе, которая включит арест, противостояние органам ГБ и «чудесное» освобождение в финале.
Теперь герой – Георгий Зыбин.
Он уже больше не рассказчик. Повествование ведётся теперь от автора.
Второй роман насыщен диалогами, которые носят философское содержание и философский смысл.
Всё то, что в первом р-не именовалось «древностями», здесь получает наименование «ненужных вещей». «Ненужные» они с точки зрения господствующей идеологии.
Весь роман построен как спор Зыбина со столпами тоталитарной, деспотической общественной системы и с носителями стереотипов массового сознания сталинской эпохи. Зыбин спорит наяву в стычках со следователями, в разговорах с современниками (друзьями, сокамерниками и пр.), спорит мысленно (грезит) со Сталиным. Сам факт его существования – тоже аргумент в этом споре. Зыбин выступает защитником своей системы ценностей.
Нужные ли вещи – литература, искусство, вековая культура, гуманистическая мораль, человечность, уважение к личности, свобода, само право?
С точки зрения Зыбина (alter ego автора) – нужные, более того – это основа основ, особенно право. Там, где нарушено право, всё превращается в фикцию: совесть, честный труд, любовь, жалость, традиции народа.
Вот о способах писателя высказать свои мысли в романном формате, о своеобразии творческого мышления Домбровского, о развитии важнейших для него тем и проблем в романах его дилогии мне и хотелось бы поговорить в дальнейшем…
Я уже отмечала ранее, что, доказывая правоту Зыбина, Домбровский показывает читателю посредством сюжетных коллизий ситуацию попрания права (так сказать, действует «способом от противного»), ситуацию беззакония и бесправия. Но «вещи», о которых идёт спор, т. е. духовные ценности, не существуют сами по себе, и если не будет их защитников и «хранителей» (людей, которые живут, руководствуясь ими), то жизнь превратится в нечто совсем иное: в мир, где действует мораль роботов или волков и овец, в тягостное и страшное существование на краю бездны. По мысли Домбровского, такая жизнь – уже антижизнь, потому что она стоит на страхе, бездушии, жестокости и состоит из постоянного и нескончаемого приспособления к новым обстоятельствам и новой морали, а человек в ней одинок и беспомощен. Значит, надо сохранять жизнь, чтобы она не превратилась в антижизнь, иначе потом будет поздно что-либо переменить. Главная мысль дилогии: только внутреннее сопротивление каждого человека насилию, произволу, лжи, подмене ценностей, пропаганде дегуманизации человека и общества способно не дать превратить жизнь в антижизнь.
Ещё раз напоминаю, что Домбровский писал свои романы не как эпик, не как публицист, а как философ и лирик, выстраивая их в метафорическом ключе и используя лирические принципы композиции, в том числе мотивы и лейтмотивы.
Главные лейтмотивы темы жизни и антижизни в дилогии Домбровского – это мотив духовного сопротивления и мотив предательства.
Основным принципом изображения в дилогии стал контраст.
Это контраст жизни природы и жизни социума.
Это контраст логики персонажей (Зыбин – Куторга, Зыбин – Корнилов, Зыбин – Буддо, Нейман, Долидзе) и отсюда – контраст их сюжетных судеб, каждая из которых есть авторское средство выражения мысли о наличии или отсутствии у персонажа, руководящегося определёнными принципами, будущего как такового. Из указанных персонажей будущее есть только у Зыбина.
Также среди средств поэтики Домбровского – использование говорящих имён, снов и воспоминаний персонажей; вставных новелл (история Куторги о Христе и тайном агенте; история с крабом, рассказы Каландарашвили; мысленные споры Зыбина со Сталиным) и т. д.
Как всё это способствует проведению в романах авторской мысли – об этом и пойдёт речь.
Итак, подробнее и по очереди…
В романах много картин природы, пейзажей алма-атинских гор, речек, зарисовок города. Они показывают, что в природе господствуют красота и гармония.
В первом романе дилогии имелись зарисовки творений человека-художника, верного принципам жизни, т. е. принципам созидания, а не разрушения. Эти зарисовки относились к алма-атинскому православному храму и его строителям. Домбровского восхищала мощь человека-созидателя, его чувство высокой гармонии и духовной силы и его умение выразить всё это в храмовом зодчестве… Во 2-м романе тоже есть такие обращения – относящиеся к фигуре Сергея Калмыкова, художника, стремившегося отразить в своём творчестве красоту природы и человека-созидателя.
Это – изображение Домбровским жизни как таковой, как силы, вечно себя развивающей и совершенствующей, изображение её мощи и красоты.
Переходя к повествованию о современной ему жизни людей, о социуме рубежа 30-х – 40-х годов, автор видит её совсем иной. Он рисует сталинскую действительность как торжество оборотней, которые вывернули наизнанку мораль, создали идеологию антижизни и заставляют остальных принять всё это в качестве нормативов.
Читая роман, обратите внимание на рассказ случайного зыбинского сокамерника Георгия Каландарашвили о белом и чёрном. Этот рассказ – описание, как Каландарашвили допрашивали после ареста, – служит цели доказательства, что идеологи современности намеренно затуманили простые истины, чтобы их исказить, – и исказили.
«Как бы вы ни держались, они все равно вас на чем-нибудь да проведут, надо только, чтоб это было не самое главное, чтоб они вам черное в белое не превратили. Хм, — он чему-то усмехнулся, — насчет черного и белого у меня есть хорошее воспоминание. Как-то меня допрашивал мой коллега, мы одного с ним выпуска, даже на фотографии наши медальоны стояли рядом, я на "К", он на "М", и потом как-то раза два с ним встречались. Он, когда приезжал на Кавказ по делам, заходил ко мне советоваться, я ему одно дело еще помог выиграть, кроме того, он писал, правда, не больно охотно его печатали, все больше в безгонорарных альманахах, но ведь важен сам факт — писатель! Тогда это очень много стоило, ну а после Октября он сразу же пришел в органы и сделался важной шишкой! Еще бы! Высшее образование, опыт, хитер, начитан, и язык подвешен хорошо, там таких сейчас совсем нет. Вы видели, кто вас допрашивал? Ваньки! Так вот, когда меня арестовали в Москве второй раз, вызвал он меня к себе. Тюрьма была переполненной, я же очень кашлял, так что засунули меня в одиночку — такой каменный чуланчик без окон: все время лампочка горела. А привели к нему — так тоже люстра горит. А на окнах плотные шторы. Встретились по-дружески: он меня усадил, чаем с печеньем угостил. Курили. Вспомнили тех и этих. Ну, конечно, одних уже нет, а те далече. А потом начали спорить. Про мое дело не говорили, потому что, собственно говоря, и дела-то не было, одна принадлежность. Так что мы с высшей точки зрения спорили, скорее даже не о политике, а об историософии.
— Что, и такие у них были времена? — удивился Зыбин.
— Да, были в самом начале. Когда в этом милом учреждении еще сидели люди, а не Ваньки-встаньки с большими кулаками. Я ему и говорю под конец: беда в том, дорогой имярек, что наш спор нескончаем, это старый как мир вопрос — что есть истина? Христос, как вы помните, Пилату на это не ответил. А он мне: «Ну а вы, дорогой Георгий Матвеевич, ответили бы? Для вас тут, по совести, все ясно?» — «Да вот если именно по совести, то все ясно». — «То есть?…» — «Белое есть белое, а черное — черное». — «Понятно! Ну а как же различить-то, где черное, где белое?» — «Очень просто: надо смотреть». — «Да, тогда действительно все просто. Ну хорошо, — подошел к окну. — Вот тут между двумя нашими корпусами есть прогулочный дворик. Вы там, я видел, как-то гуляли. Так вот не помните ли, какие стены у этих корпусов: черные или белые?» — «Белые, штукатуренные». — «Это точно?» — «Точно!» — «Смотрите! — Отдернул занавеску, а там ночь, ночь! — Ну какие же они белые, если, смотрите, они черные?» — «Ну, ночью они, конечно, черные…» — «Ну какие же они черные, если они белые. Вон фонарь горит, подойдите, посмотрите, белые?» — «Там, — говорю, — белые». — «Так черные или белые? Видите, оказывается, не так-то легко ответить на это, по природе-то оно, может, и белое, а по сиюсекундной сущности своей черное. Вы, либералы, работали среди бела дня, а потом вышли из игры, а мы пришли черной ночью, вот цвета-то у нас с вами и оказались разные. Вот так».
Любители казуистики и поднаторевшие в демагогии оборотни, подобные упомянутому «писателю»-чекисту, умеют приспособиться к любому времени и деморализуют общество, добиваясь власти над людьми и всеобщей убеждённости, что нет силы, способной справиться с их подавляющей силой.
Оборотни в романе – это следователи Нейман, Штерн, Тамара Долидзе, Аникеева, Хрипушин; бывший священник Андрей Куторга, ставший новым Иудой – тайным агентом-осведомителем «органов»; врачи («Берёзка» и «похожий на славянофила Хомякова»), сокамерник Зыбина Буддо – «подсадная утка». Из дальнейших сюжетных коллизий романа будет постепенно вырисовываться истинное лицо каждого из них.
Главный оборотень в романе – Сталин, потому что он предложил себя в качестве земного бога.
Автор приводит читателя к мысли об оборотневой сущности Сталина, рисуя воспоминания Зыбина о его «доарестной» жизни и его мысленные беседы и споры с грезящимся ему «вождём народов».
Когда-то Зыбин прочитал своей любимой Пушкина:
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Он вспомнил тогда Фонвизина, который иронизировал устами своего положительного героя: «Кутейкин ещё и умничает» (думаю, читатель помнит, какой минимум «учёности» был свойствен Кутейкину из «Недоросля»).
Теперь, попав под власть деспотической сталинской системы, Зыбин ощущает: «Мир захвачен мелкими людьми. <…> Людьми, видящими не дальше своего сапога. Они — мелочь, придурки, петрушки, кутейкины, но мир гибнет именно из-за них. Не от силы их гибнет, а от своей слабости».
Зыбин не соглашается с главным идеологом-оборотнем, он осуждает сталинскую мораль:
«Но он все-таки сумел сказать то самое главное, что хотел.
— Весь вопрос, — сказал он, — состоит только в том, можно так или нет? Если нельзя, то вы поставили мир перед ямой. Будет война, голод, смерть, разрушение. Последние люди будут выползать откуда-то и греть ладони около развалин. Но и они не останутся в живых. Но знаете? Я благословил бы такой конец. Что ж? Человечество слукавило, сфальшивило, заслужило свою гибель и погибло. Все! Счет чист! Можно звать обезьян и все начинать сначала. Но мне страшно другое: а вдруг вы правы? Мир уцелеет и процветет. Тогда, значит, разум, совесть, добро, гуманность — все, все, что выковывалось тысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничего не стоит. И тогда демократия просто-напросто глупая побасенка о гадком утенке. Никогда-никогда этот гаденыш не станет лебедем. Тогда, чтоб спасти мир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами. И тогда вы действительно гений, потому что, несмотря на все наши штучки, вы не послушались нас, не дали себя обмануть гуманизмом! Вы вездесущи, как святой дух, — в каждом френче и паре сапог я чувствую вас, вашу личность, ваш стиль, вашу несгибаемость, ваше понимание зла и блага. <…> Вы поверили в право шагающего через все и всех и поэтому спасли нас от просто добреньких. А я не верил вам — и поэтому проиграл все. <…> Давите же нас, вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашим рукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать, как к иконе. Так я скажу, если вы правы и выиграете эту последнюю войну. Ох, как будет страшно, если кто-нибудь из вас — Фюрер или вы, Вождь, ее выиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден. На веки вечные, потому что только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только в тюрьмах и может жить спокойно».
Для Домбровского Зыбин – носитель истины. Поэтому у него «говорящее» имя: Георгий.
Это имя носит и Каландарашвили, посмевший не склониться перед Сталиным, а уже не мысленно, а в реальности стребовать с бывшего соратника по подпольной борьбе старый «должок».
И поэтому волей автора говорит Зыбин слова: «Мы, Георгии, чего-то да стоим!».
Сама фамилия героя – Зыбин – подводит к мысли о положительном эффекте его сопротивления господствующей в его обществе идеологии и морали. Его пример, подхваченный другими, колеблет эти устои.
Отличительное качество Георгия Зыбина – упорство, несгибаемость, сила духа. На примере сюжетной линии Зыбина Домбр-й предлагает единственный, по мнению самого автора, действенный способ противостояния расчеловечиванию: не вступать ни в какие соглашения с представителями античеловечной Системы, чураться связей с ней, не поддаваться ни на какие уловки, не верить никому из столпов, держаться лишь своего чутья: у человека должно быть генетическое чутьё на добро и зло. Оно позволит не вникать в конкретности и детали социально-политического характера, а сразу, интуитивно, исходя из общего и вечного критерия, различать, где истина, где ложь. Тем более, что каждый режим украшает себя и свою идеологию, а надо смотреть в корень, а не слушать красивые слова и привлекательные концепции.
Этот авторский «рецепт» противостояния злу подкрепляется сюжетной судьбой Корнилова, который избрал другой путь.
На судьбе Корнилова демонстрируется механизм подчинения человека грубой силе власти (тоталитаризма); на его примере Домбровским исследуется психология жертвы.
Домбровский показывает, как Корнилов решил перехитрить Систему. Корнилов не учёл того, насколько она сильна изощрённостью, хитростью, ложью, а не только грубой силой. И попался в её сети. И стал перед выбором: сесть самому или стать секретным сотрудником тиранической Системы – сексотом. И, боясь первого, выбрал второе. И оклеветал Зыбина.
С точки зрения Домбровского, с этой минуты Корнилов перестал существовать как представитель человечества, как олицетворение «живой плоти». Он стал частицей мёртвой, косной материи – антижизни. Это показывается авторским курсивом, употреблением фрагментов гоголевского текста в романе: «Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел как мертвец». Дальнейший путь Корнилова – по нисходящей. Он мучается и спивается. Насмешкой звучит его подпольная сексотская кличка: Овод. Авторский текст резюмирует: «Все, видно, времена нуждаются в своём Оводе». Этот Овод – оборотень нового времени.
В связи с этим «перевёртышем» Домбровский поднимает тему тайного предательства и его роли. Он описывает беседы Корнилова и «отца Куторги», размышляющего о слабостях Христа и об обстоятельствах его пленения и казни. Мучающегося совестью Корнилова привлекает придуманная и рассказанная бывшим священником, а ныне тайным агентом «органов» (о чём Корнилов, конечно, не знает) легенда о соратнике библейского Иуды – тайном провокаторе, который остался никому не известен, чтобы продолжать тайно служить режиму на своей должности секретного сотрудника. Корнилов сначала неосознанно, потом осознанно отождествляет себя с ним и поэтому интересуется его судьбой: желает знать, что ждёт его самого.
О предательстве автор дилогии размышляет неоднократно и понимает: предательство насаждено тоталитарным режимом, который всегда делает ставку на людской инстинкт самосохранения и слепой покорности грубой силе. На примере Корнилова и Куторги он показывает: предатели всегда оправдают себя. Например, как Куторга, – тем, что, раз и Бог в образе Сына человеческого имел слабости (якобы стенал, плакал перед казнью), то человеку естественно быть слабым и подчиниться инстинкту самосохранения. Тем более, что Система квалифицирует доносы в качестве благородного служения высшей идее, в качестве проявления патриотизма или, по крайней мере, гражданского долга человека. Этому ведь так легко поверить в поисках оправдания своим деяниям доносчика, и это так действенно успокаивает совесть…
Но для Домбровского же предательство есть предательство, слабость – слабость, ложь – ложь, и переименовывать эти вещи для их приукрашивания и превращения в «перевёртыши» он не согласен. Он разоблачает эту философию предательства, называя его «самым страшным, мутным и стыдным» для человека.
Библейская притча о предателях, придуманная Куторгой, важна для Домбровского ещё и потому, что он считает: предатель, палач и мученик – это вечные типы, характерные для любой эпохи (см. финал дилогии: трое (оклеветавший Зыбина Корнилов, чекист Нейман и вышедший из заключения Зыбин) на одной скамеечке). Зыбин и прежде волей автора вспоминал Пушкина: «На всех стихиях человек – /Тиран, предатель или узник»… Поэтому для Домбровского Зыбин и Корнилов – современные воплощения типов мученика и предателя, а Нейман – типа палача. Причём, утверждает писатель, без мученика-праведника двое других бы не существовали, они пиявки на его теле, паразиты, вампиры…
Но всё тайное рано или поздно становится явным, а ставшая явной кривда перестаёт быть нужной лживой деспотической Системе. Система теряет свою силу, когда обнаруживается её лживая сущность. Поэтому в романе и побеждает Зыбин, а Корнилов и Нейман обречены на гибель от рук своей же Системы – именно так выстраиваются сюжетные судьбы персонажей.
Система тоталитаризма представлена в романе как чудовище, поедающее своих же преданных слуг, своих «детей», своё порождение. Отсюда в финале – смещение с занимаемых должностей Неймана и наркома.
Таким образом ещё раз подтверждается авторская мысль: для жизни это не нужно.
Домбровский проводит также мысль о живучести Системы и палачей за счёт приспосабливаемости, недаром у него они – тоже оборотни, как и идеологи этой Системы.
Как и те оборотни, палачи многочисленны и многовариантны. И в романе «Факультет ненужных вещей» Домбровский детально всматривается в этих людей. Он подробно рассказывает о Сталине, о следователях Хрипушине, Неймане, Штерне, Долидзе, он изнутри раскрывает их, ставя их в различные жизненные ситуации и наблюдая за развитием их убеждений, моральных и этических принципов. Он показывает читателю целые отрезки их жизни и рисует поведение, обнажая скрытые мотивы их действий. Постепенно перед читателем явственно проступит суть каждого из этих персонажей и станет понятно, почему и в чём все они объединены между собой, почему и в чём противостоят Георгию Зыбину.
Кстати, установлено, что Штерн, Нейман, Мячин, Гуляев, Долидзе – фамилии реальные, то есть реальных людей, которых знал Домбровский в качестве своих собственных мучителей. Обращает на себя внимание то, что Тамара Долидзе – это как бы вариант лермонтовской героини (недаром названа Тамарой – читателю должна вспомниться царица Тамара, которая «прекрасна, как ангел небесный, как Демон, коварна и зла»).
В большинстве случаев это всё нераскаявшиеся палачи и оборотни, в отличие от булгаковского Пилата. Это, выражаясь языком Домбровского и его Зыбина, «нелюди», «нежить». Некоторым из них суждено лишь на краткий миг осознать свою истинную сущность и роль, но их натура уже испорчена, и они неспособны к обратному превращению – из оборотня в человека. Домбровский опять применяет курсив, внушая читателю эту мысль, когда описывает Тамару Долидзе: после обморока с Зыбиным, случившегося с ним на допросе, и после знакомства с «проектом» врача «Берёзки» (использовать в медицинских целях трупную кровь от казнённых лагерников, для чего неминуемо увеличилось бы число смертных приговоров заключённым) она испытывает ужас и потрясение тем, в чём участвует по долгу службы, но – читайте дальше: «Она подошла к зеркалу, взглянула на себя и, отойдя, сразу забыла своё лицо»… А её истинное лицо (истинная сущность) проступает в сцене с освобождением Каландарашвили: «Так как же его освобождать? Ведь он будет ходить и рассказывать...». Домбровский даёт сноску: прототипа Георгия Каландарашвили в реальности звали Бибашвили, и после освобождения и общения с врачами, якобы готовившими его ко встрече со Сталиным, он внезапно умер…
Борьба за жизнь многого стоит Зыбину. В финале романа показан безмерно уставший человек. Но понятно: при повторении случившегося с ним он умрёт, поскольку физических сил не осталось, но не изменит своей сущности. Он – плоть жизни подлинной.
Почему он остаётся верен себе?
Ответ на этот вопрос Домбровский даст собственными устами Зыбина:
«— Да, — покачал головой Буддо, — доводят до конца! Эх, Георгий Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего — не понимаю!
Зыбин сел на койку и погладил колено.
— Что я рыпаюсь? Ну что ж, пожалуй, я вам объясню, — сказал он задумчиво. — Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез. После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки. Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было заведено личное дело. Так вот, все папки были набиты чуть не доверху, а в одной ничего не было — так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись, арестовывать не стали: не за что было — одно намеренье, — но пропечатали! И вот потом года два — пока историк не потерял его из вида — ходил этот несчастный студентик с газетой и оправдывался: «Я ведь не провокатор, я ничего не успел, я думал только…». И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж верно посадили! Понимаете?
— Нет, не вполне, — покачал головой Буддо. — Поясните, пожалуйста, вы говорите, письмо было послано за день до… Значит, вы думаете…
— Вот вы уже и сопоставили! Да нет, ровно ничего я не думаю. Не сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я — боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду… Что ж? «Потомство — строгий судья!» И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?»
Силы вытерпеть и не сдаться Зыбину даёт духовный стоицизм. Он когда-то получил наглядный урок этого: пока сам не признаешь себя побеждённым, с тобой ничего нельзя сделать. Этот урок вытекает из истории с поимкой краба, которую волей автора вспоминает Зыбин:
«Краб неделю просидел под кроватью — он сидел все в одном и том же месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним — с грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба к самой стене — вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой день Зыбин утром сказал Лине: «Больше я не могу — вечером я его выпущу». Она ответила: «И я с вами». <…> …Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина светила с берега.
<…> Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их светлые извилистые тени. Краб упал на спину да так и остался. «Мертв», — сказала Лина.
— Да, — тяжело согласился он. — Поздно. Еще вчера…
— Смотри, смотри!
Сперва заработали ноги, не все, а одна и две, потом движение вдруг охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал, отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил — вода шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.
— Будет жить, — сказал Зыбин твердо.
Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в луче фонаря, исчезла.
Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел и слегка шатался. Прошел немного и остановился.
— Будет жить, — повторил Зыбин.
— Будет.
И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее, шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.
— Ну все, — сказал Зыбин. — Пошли!».
Характерен финал второй части романа «Факультет ненужных вещей»:
«Засмеялся он (Зыбин. – Г. З.) и сейчас, грязный и небритый, лежа на влажном цементном полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.
Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал теперь все. И был спокоен.
— И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, — сказал он громко солдату, который заглянул в глазок, — какие бы чертовы штуки вы там еще ни напридумывали, сволочи!… Не ты, конечно! Не ты! — поскорей успокоил он солдата. — Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще кое-что им покажем! Ты мне верь, я — везучий! Мы им с тобой обязательно покажем!
Он подмигнул солдату и засмеялся».
Рисуя в финале всей дилогии победу Зыбина, освобождённого из заключения, Домбровский, тем не менее, понимает: физические силы в этой борьбе могут иссякнуть. Я уже отмечала, что в финале дилогии показан безмерно уставший человек. Мы видим, что Домбровский не утешает читателя, не обесценивает подвига Зыбина, не приукрашивает действительности, не преуменьшает силы антижизни и оборотней. Он указывает на существование только одной опоры – силы духа…
Роман «Факультет ненужных вещей» и вся дилогия Домбровского направлены на пробуждение аналитической мысли читателя. Напоминаю сказанное вначале: Домбровский просто написал о том, что такое человек, о том, чем и как силён человек, и о том, что если человек сам не захочет, то с ним ничего нельзя сделать, кроме как уничтожить его физически… Если какого-либо конкретного человека что-то отпугивает в этой позиции, то это – выбор его, этого конкретного человека, между жизнью и антижизнью…
Рассматривая дилогию Юрия Домбровского в этом ключе, можно утверждать, что оба романа дилогии – это произведения о том, как человек противостоит нежити, о том, как можно выжить, т. е. в страшные времена расчеловечивания остаться человеком.
Авторы лагерной прозы, и особенно Варлам Шаламов, упрекали Домбровского в неправдоподобии счастливого финала дилогии. Но Домбровский не был бытописателем лагерей, не ставил целью протоколирование ужасов ГУЛага, он вообще вышел далеко за рамки антигулаговской прозы, которые были тесны для реализации его философского романного замысла; Домбровский не писал дилогию о том, что такое сталинская система и лагеря, он писал о том, что такое человек, о том, чем и как силён человек, о том, что если человек сам не захочет, то с ним ничего нельзя сделать, кроме как уничтожить его физически (но физическое существование в образе нежити для любимых героев Домбровского невозможно). Всем своим строем дилогия Домбровского спорит с лагерной логикой, внушённой людям создателями ГУЛага и ставшей в эпоху сталинизма массовым сознанием. Главные тезисы этого сознания: сопротивление бесполезно, «у них в руках всё, у нас – ничего». А Домбровский показывает, как «у них» ничего не вышло.
В этом он солидарен с Василием Гроссманом («Человек идёт потому, что хочет, и он волен не хотеть»)[1] и с Александром Солженицыным («Впереди их ждали <…> опять кирка и тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть. Их ожидало только худшее. Но в душах их был мир с самими собой»)[2].
Литературовед Елена Никитина справедливо отмечала, что в последнем итоговом романе Юрия Домбровского годы сложнейших исканий писателя слились в единую жизнеутверждающую систему, основанную на вере в человека как единственного, кто способен защитить и реализовать гуманные и духовные потенции мира и человечества в целом. Для реализации этого пафоса веры в человека Домбровский даже вновь привлекает уже использованный Булгаковым библейский сюжет предательства, суда и казни Христа, но наполняет его новым смыслом.
Позволю себе кратко напомнить главную суть романных сюжетов дилогии, не углубляясь в уже высказанные мной в прежних работах о Домбровском положения, а только для того, чтобы оттолкнувшись от этого, перейти к темам дальнейшего разговора.
Первый роман дилогии назван по названию должности главного героя – музейного работника. Он хранитель коллекций, экспонатов археологического отдела. От его имени ведётся повествование в этом романе, так что он – герой-рассказчик. Мы не знаем его имени и фамилии, все зовут его просто «хранитель».
В ходе сюжета обнаруживается его непохожесть на современников, которые руководятся в действиях инстинктом самосохранения. Он постоянен во взглядах и привычках, напрочь лишён приспособленчества, умеет дружить и ценить дружбу, отзывчив, сострадателен и открыт; образован, любит и знает поэзию, историю, историю культуры; неспособен на клевету и предательство. Постепенно обнаруживается, что для современности эти качества и свойства не характерны, они не вписываются в систему морально-этических ценностей, предложенных режимом и принятых обществом. Так герой-рассказчик оказывается хранителем древностей не только в прямом, но и в переносном, метафорическом смысле.
Вообще-то обычно археолог, историк бывает социально пассивен, в самой его деятельности как бы заложен этот смысловой оттенок, он только «хранитель». Но по замыслу Домбровского его герой как раз фигура социально активная, т. к. он на собственном примере внедряет в социальную практику «древнюю» (точнее, забытую современниками) систему ценностей.
И это не замедлит дать результаты, т. е. вызвать реакцию со стороны деспотического государства. В финале первого романа дилогии мы узнаём, что на «хранителя» готовится досье, что подготавливается его арест как «врага», «идейно чуждого» человека – т. е. реализуется метафора «время наступает на человека» (в смысле не столько идёт в наступление, вызывает на борьбу, сколько стремится его раздавить, смять, уничтожить).
С тем мы и прощаемся с «хранителем», чтобы встретиться вновь во втором романе, где герой уже имеет имя и фамилию, причём «говорящие», и узнаём о его дальнейшей судьбе, которая включит арест, противостояние органам ГБ и «чудесное» освобождение в финале.
Теперь герой – Георгий Зыбин.
Он уже больше не рассказчик. Повествование ведётся теперь от автора.
Второй роман насыщен диалогами, которые носят философское содержание и философский смысл.
Всё то, что в первом р-не именовалось «древностями», здесь получает наименование «ненужных вещей». «Ненужные» они с точки зрения господствующей идеологии.
Весь роман построен как спор Зыбина со столпами тоталитарной, деспотической общественной системы и с носителями стереотипов массового сознания сталинской эпохи. Зыбин спорит наяву в стычках со следователями, в разговорах с современниками (друзьями, сокамерниками и пр.), спорит мысленно (грезит) со Сталиным. Сам факт его существования – тоже аргумент в этом споре. Зыбин выступает защитником своей системы ценностей.
Нужные ли вещи – литература, искусство, вековая культура, гуманистическая мораль, человечность, уважение к личности, свобода, само право?
С точки зрения Зыбина (alter ego автора) – нужные, более того – это основа основ, особенно право. Там, где нарушено право, всё превращается в фикцию: совесть, честный труд, любовь, жалость, традиции народа.
Вот о способах писателя высказать свои мысли в романном формате, о своеобразии творческого мышления Домбровского, о развитии важнейших для него тем и проблем в романах его дилогии мне и хотелось бы поговорить в дальнейшем…
Я уже отмечала ранее, что, доказывая правоту Зыбина, Домбровский показывает читателю посредством сюжетных коллизий ситуацию попрания права (так сказать, действует «способом от противного»), ситуацию беззакония и бесправия. Но «вещи», о которых идёт спор, т. е. духовные ценности, не существуют сами по себе, и если не будет их защитников и «хранителей» (людей, которые живут, руководствуясь ими), то жизнь превратится в нечто совсем иное: в мир, где действует мораль роботов или волков и овец, в тягостное и страшное существование на краю бездны. По мысли Домбровского, такая жизнь – уже антижизнь, потому что она стоит на страхе, бездушии, жестокости и состоит из постоянного и нескончаемого приспособления к новым обстоятельствам и новой морали, а человек в ней одинок и беспомощен. Значит, надо сохранять жизнь, чтобы она не превратилась в антижизнь, иначе потом будет поздно что-либо переменить. Главная мысль дилогии: только внутреннее сопротивление каждого человека насилию, произволу, лжи, подмене ценностей, пропаганде дегуманизации человека и общества способно не дать превратить жизнь в антижизнь.
Ещё раз напоминаю, что Домбровский писал свои романы не как эпик, не как публицист, а как философ и лирик, выстраивая их в метафорическом ключе и используя лирические принципы композиции, в том числе мотивы и лейтмотивы.
Главные лейтмотивы темы жизни и антижизни в дилогии Домбровского – это мотив духовного сопротивления и мотив предательства.
Основным принципом изображения в дилогии стал контраст.
Это контраст жизни природы и жизни социума.
Это контраст логики персонажей (Зыбин – Куторга, Зыбин – Корнилов, Зыбин – Буддо, Нейман, Долидзе) и отсюда – контраст их сюжетных судеб, каждая из которых есть авторское средство выражения мысли о наличии или отсутствии у персонажа, руководящегося определёнными принципами, будущего как такового. Из указанных персонажей будущее есть только у Зыбина.
Также среди средств поэтики Домбровского – использование говорящих имён, снов и воспоминаний персонажей; вставных новелл (история Куторги о Христе и тайном агенте; история с крабом, рассказы Каландарашвили; мысленные споры Зыбина со Сталиным) и т. д.
Как всё это способствует проведению в романах авторской мысли – об этом и пойдёт речь.
Итак, подробнее и по очереди…
В романах много картин природы, пейзажей алма-атинских гор, речек, зарисовок города. Они показывают, что в природе господствуют красота и гармония.
В первом романе дилогии имелись зарисовки творений человека-художника, верного принципам жизни, т. е. принципам созидания, а не разрушения. Эти зарисовки относились к алма-атинскому православному храму и его строителям. Домбровского восхищала мощь человека-созидателя, его чувство высокой гармонии и духовной силы и его умение выразить всё это в храмовом зодчестве… Во 2-м романе тоже есть такие обращения – относящиеся к фигуре Сергея Калмыкова, художника, стремившегося отразить в своём творчестве красоту природы и человека-созидателя.
Это – изображение Домбровским жизни как таковой, как силы, вечно себя развивающей и совершенствующей, изображение её мощи и красоты.
Переходя к повествованию о современной ему жизни людей, о социуме рубежа 30-х – 40-х годов, автор видит её совсем иной. Он рисует сталинскую действительность как торжество оборотней, которые вывернули наизнанку мораль, создали идеологию антижизни и заставляют остальных принять всё это в качестве нормативов.
Читая роман, обратите внимание на рассказ случайного зыбинского сокамерника Георгия Каландарашвили о белом и чёрном. Этот рассказ – описание, как Каландарашвили допрашивали после ареста, – служит цели доказательства, что идеологи современности намеренно затуманили простые истины, чтобы их исказить, – и исказили.
«Как бы вы ни держались, они все равно вас на чем-нибудь да проведут, надо только, чтоб это было не самое главное, чтоб они вам черное в белое не превратили. Хм, — он чему-то усмехнулся, — насчет черного и белого у меня есть хорошее воспоминание. Как-то меня допрашивал мой коллега, мы одного с ним выпуска, даже на фотографии наши медальоны стояли рядом, я на "К", он на "М", и потом как-то раза два с ним встречались. Он, когда приезжал на Кавказ по делам, заходил ко мне советоваться, я ему одно дело еще помог выиграть, кроме того, он писал, правда, не больно охотно его печатали, все больше в безгонорарных альманахах, но ведь важен сам факт — писатель! Тогда это очень много стоило, ну а после Октября он сразу же пришел в органы и сделался важной шишкой! Еще бы! Высшее образование, опыт, хитер, начитан, и язык подвешен хорошо, там таких сейчас совсем нет. Вы видели, кто вас допрашивал? Ваньки! Так вот, когда меня арестовали в Москве второй раз, вызвал он меня к себе. Тюрьма была переполненной, я же очень кашлял, так что засунули меня в одиночку — такой каменный чуланчик без окон: все время лампочка горела. А привели к нему — так тоже люстра горит. А на окнах плотные шторы. Встретились по-дружески: он меня усадил, чаем с печеньем угостил. Курили. Вспомнили тех и этих. Ну, конечно, одних уже нет, а те далече. А потом начали спорить. Про мое дело не говорили, потому что, собственно говоря, и дела-то не было, одна принадлежность. Так что мы с высшей точки зрения спорили, скорее даже не о политике, а об историософии.
— Что, и такие у них были времена? — удивился Зыбин.
— Да, были в самом начале. Когда в этом милом учреждении еще сидели люди, а не Ваньки-встаньки с большими кулаками. Я ему и говорю под конец: беда в том, дорогой имярек, что наш спор нескончаем, это старый как мир вопрос — что есть истина? Христос, как вы помните, Пилату на это не ответил. А он мне: «Ну а вы, дорогой Георгий Матвеевич, ответили бы? Для вас тут, по совести, все ясно?» — «Да вот если именно по совести, то все ясно». — «То есть?…» — «Белое есть белое, а черное — черное». — «Понятно! Ну а как же различить-то, где черное, где белое?» — «Очень просто: надо смотреть». — «Да, тогда действительно все просто. Ну хорошо, — подошел к окну. — Вот тут между двумя нашими корпусами есть прогулочный дворик. Вы там, я видел, как-то гуляли. Так вот не помните ли, какие стены у этих корпусов: черные или белые?» — «Белые, штукатуренные». — «Это точно?» — «Точно!» — «Смотрите! — Отдернул занавеску, а там ночь, ночь! — Ну какие же они белые, если, смотрите, они черные?» — «Ну, ночью они, конечно, черные…» — «Ну какие же они черные, если они белые. Вон фонарь горит, подойдите, посмотрите, белые?» — «Там, — говорю, — белые». — «Так черные или белые? Видите, оказывается, не так-то легко ответить на это, по природе-то оно, может, и белое, а по сиюсекундной сущности своей черное. Вы, либералы, работали среди бела дня, а потом вышли из игры, а мы пришли черной ночью, вот цвета-то у нас с вами и оказались разные. Вот так».
Любители казуистики и поднаторевшие в демагогии оборотни, подобные упомянутому «писателю»-чекисту, умеют приспособиться к любому времени и деморализуют общество, добиваясь власти над людьми и всеобщей убеждённости, что нет силы, способной справиться с их подавляющей силой.
Оборотни в романе – это следователи Нейман, Штерн, Тамара Долидзе, Аникеева, Хрипушин; бывший священник Андрей Куторга, ставший новым Иудой – тайным агентом-осведомителем «органов»; врачи («Берёзка» и «похожий на славянофила Хомякова»), сокамерник Зыбина Буддо – «подсадная утка». Из дальнейших сюжетных коллизий романа будет постепенно вырисовываться истинное лицо каждого из них.
Главный оборотень в романе – Сталин, потому что он предложил себя в качестве земного бога.
Автор приводит читателя к мысли об оборотневой сущности Сталина, рисуя воспоминания Зыбина о его «доарестной» жизни и его мысленные беседы и споры с грезящимся ему «вождём народов».
Когда-то Зыбин прочитал своей любимой Пушкина:
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Он вспомнил тогда Фонвизина, который иронизировал устами своего положительного героя: «Кутейкин ещё и умничает» (думаю, читатель помнит, какой минимум «учёности» был свойствен Кутейкину из «Недоросля»).
Теперь, попав под власть деспотической сталинской системы, Зыбин ощущает: «Мир захвачен мелкими людьми. <…> Людьми, видящими не дальше своего сапога. Они — мелочь, придурки, петрушки, кутейкины, но мир гибнет именно из-за них. Не от силы их гибнет, а от своей слабости».
Зыбин не соглашается с главным идеологом-оборотнем, он осуждает сталинскую мораль:
«Но он все-таки сумел сказать то самое главное, что хотел.
— Весь вопрос, — сказал он, — состоит только в том, можно так или нет? Если нельзя, то вы поставили мир перед ямой. Будет война, голод, смерть, разрушение. Последние люди будут выползать откуда-то и греть ладони около развалин. Но и они не останутся в живых. Но знаете? Я благословил бы такой конец. Что ж? Человечество слукавило, сфальшивило, заслужило свою гибель и погибло. Все! Счет чист! Можно звать обезьян и все начинать сначала. Но мне страшно другое: а вдруг вы правы? Мир уцелеет и процветет. Тогда, значит, разум, совесть, добро, гуманность — все, все, что выковывалось тысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничего не стоит. И тогда демократия просто-напросто глупая побасенка о гадком утенке. Никогда-никогда этот гаденыш не станет лебедем. Тогда, чтоб спасти мир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами. И тогда вы действительно гений, потому что, несмотря на все наши штучки, вы не послушались нас, не дали себя обмануть гуманизмом! Вы вездесущи, как святой дух, — в каждом френче и паре сапог я чувствую вас, вашу личность, ваш стиль, вашу несгибаемость, ваше понимание зла и блага. <…> Вы поверили в право шагающего через все и всех и поэтому спасли нас от просто добреньких. А я не верил вам — и поэтому проиграл все. <…> Давите же нас, вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашим рукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать, как к иконе. Так я скажу, если вы правы и выиграете эту последнюю войну. Ох, как будет страшно, если кто-нибудь из вас — Фюрер или вы, Вождь, ее выиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден. На веки вечные, потому что только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только в тюрьмах и может жить спокойно».
Для Домбровского Зыбин – носитель истины. Поэтому у него «говорящее» имя: Георгий.
Это имя носит и Каландарашвили, посмевший не склониться перед Сталиным, а уже не мысленно, а в реальности стребовать с бывшего соратника по подпольной борьбе старый «должок».
И поэтому волей автора говорит Зыбин слова: «Мы, Георгии, чего-то да стоим!».
Сама фамилия героя – Зыбин – подводит к мысли о положительном эффекте его сопротивления господствующей в его обществе идеологии и морали. Его пример, подхваченный другими, колеблет эти устои.
Отличительное качество Георгия Зыбина – упорство, несгибаемость, сила духа. На примере сюжетной линии Зыбина Домбр-й предлагает единственный, по мнению самого автора, действенный способ противостояния расчеловечиванию: не вступать ни в какие соглашения с представителями античеловечной Системы, чураться связей с ней, не поддаваться ни на какие уловки, не верить никому из столпов, держаться лишь своего чутья: у человека должно быть генетическое чутьё на добро и зло. Оно позволит не вникать в конкретности и детали социально-политического характера, а сразу, интуитивно, исходя из общего и вечного критерия, различать, где истина, где ложь. Тем более, что каждый режим украшает себя и свою идеологию, а надо смотреть в корень, а не слушать красивые слова и привлекательные концепции.
Этот авторский «рецепт» противостояния злу подкрепляется сюжетной судьбой Корнилова, который избрал другой путь.
На судьбе Корнилова демонстрируется механизм подчинения человека грубой силе власти (тоталитаризма); на его примере Домбровским исследуется психология жертвы.
Домбровский показывает, как Корнилов решил перехитрить Систему. Корнилов не учёл того, насколько она сильна изощрённостью, хитростью, ложью, а не только грубой силой. И попался в её сети. И стал перед выбором: сесть самому или стать секретным сотрудником тиранической Системы – сексотом. И, боясь первого, выбрал второе. И оклеветал Зыбина.
С точки зрения Домбровского, с этой минуты Корнилов перестал существовать как представитель человечества, как олицетворение «живой плоти». Он стал частицей мёртвой, косной материи – антижизни. Это показывается авторским курсивом, употреблением фрагментов гоголевского текста в романе: «Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел как мертвец». Дальнейший путь Корнилова – по нисходящей. Он мучается и спивается. Насмешкой звучит его подпольная сексотская кличка: Овод. Авторский текст резюмирует: «Все, видно, времена нуждаются в своём Оводе». Этот Овод – оборотень нового времени.
В связи с этим «перевёртышем» Домбровский поднимает тему тайного предательства и его роли. Он описывает беседы Корнилова и «отца Куторги», размышляющего о слабостях Христа и об обстоятельствах его пленения и казни. Мучающегося совестью Корнилова привлекает придуманная и рассказанная бывшим священником, а ныне тайным агентом «органов» (о чём Корнилов, конечно, не знает) легенда о соратнике библейского Иуды – тайном провокаторе, который остался никому не известен, чтобы продолжать тайно служить режиму на своей должности секретного сотрудника. Корнилов сначала неосознанно, потом осознанно отождествляет себя с ним и поэтому интересуется его судьбой: желает знать, что ждёт его самого.
О предательстве автор дилогии размышляет неоднократно и понимает: предательство насаждено тоталитарным режимом, который всегда делает ставку на людской инстинкт самосохранения и слепой покорности грубой силе. На примере Корнилова и Куторги он показывает: предатели всегда оправдают себя. Например, как Куторга, – тем, что, раз и Бог в образе Сына человеческого имел слабости (якобы стенал, плакал перед казнью), то человеку естественно быть слабым и подчиниться инстинкту самосохранения. Тем более, что Система квалифицирует доносы в качестве благородного служения высшей идее, в качестве проявления патриотизма или, по крайней мере, гражданского долга человека. Этому ведь так легко поверить в поисках оправдания своим деяниям доносчика, и это так действенно успокаивает совесть…
Но для Домбровского же предательство есть предательство, слабость – слабость, ложь – ложь, и переименовывать эти вещи для их приукрашивания и превращения в «перевёртыши» он не согласен. Он разоблачает эту философию предательства, называя его «самым страшным, мутным и стыдным» для человека.
Библейская притча о предателях, придуманная Куторгой, важна для Домбровского ещё и потому, что он считает: предатель, палач и мученик – это вечные типы, характерные для любой эпохи (см. финал дилогии: трое (оклеветавший Зыбина Корнилов, чекист Нейман и вышедший из заключения Зыбин) на одной скамеечке). Зыбин и прежде волей автора вспоминал Пушкина: «На всех стихиях человек – /Тиран, предатель или узник»… Поэтому для Домбровского Зыбин и Корнилов – современные воплощения типов мученика и предателя, а Нейман – типа палача. Причём, утверждает писатель, без мученика-праведника двое других бы не существовали, они пиявки на его теле, паразиты, вампиры…
Но всё тайное рано или поздно становится явным, а ставшая явной кривда перестаёт быть нужной лживой деспотической Системе. Система теряет свою силу, когда обнаруживается её лживая сущность. Поэтому в романе и побеждает Зыбин, а Корнилов и Нейман обречены на гибель от рук своей же Системы – именно так выстраиваются сюжетные судьбы персонажей.
Система тоталитаризма представлена в романе как чудовище, поедающее своих же преданных слуг, своих «детей», своё порождение. Отсюда в финале – смещение с занимаемых должностей Неймана и наркома.
Таким образом ещё раз подтверждается авторская мысль: для жизни это не нужно.
Домбровский проводит также мысль о живучести Системы и палачей за счёт приспосабливаемости, недаром у него они – тоже оборотни, как и идеологи этой Системы.
Как и те оборотни, палачи многочисленны и многовариантны. И в романе «Факультет ненужных вещей» Домбровский детально всматривается в этих людей. Он подробно рассказывает о Сталине, о следователях Хрипушине, Неймане, Штерне, Долидзе, он изнутри раскрывает их, ставя их в различные жизненные ситуации и наблюдая за развитием их убеждений, моральных и этических принципов. Он показывает читателю целые отрезки их жизни и рисует поведение, обнажая скрытые мотивы их действий. Постепенно перед читателем явственно проступит суть каждого из этих персонажей и станет понятно, почему и в чём все они объединены между собой, почему и в чём противостоят Георгию Зыбину.
Кстати, установлено, что Штерн, Нейман, Мячин, Гуляев, Долидзе – фамилии реальные, то есть реальных людей, которых знал Домбровский в качестве своих собственных мучителей. Обращает на себя внимание то, что Тамара Долидзе – это как бы вариант лермонтовской героини (недаром названа Тамарой – читателю должна вспомниться царица Тамара, которая «прекрасна, как ангел небесный, как Демон, коварна и зла»).
В большинстве случаев это всё нераскаявшиеся палачи и оборотни, в отличие от булгаковского Пилата. Это, выражаясь языком Домбровского и его Зыбина, «нелюди», «нежить». Некоторым из них суждено лишь на краткий миг осознать свою истинную сущность и роль, но их натура уже испорчена, и они неспособны к обратному превращению – из оборотня в человека. Домбровский опять применяет курсив, внушая читателю эту мысль, когда описывает Тамару Долидзе: после обморока с Зыбиным, случившегося с ним на допросе, и после знакомства с «проектом» врача «Берёзки» (использовать в медицинских целях трупную кровь от казнённых лагерников, для чего неминуемо увеличилось бы число смертных приговоров заключённым) она испытывает ужас и потрясение тем, в чём участвует по долгу службы, но – читайте дальше: «Она подошла к зеркалу, взглянула на себя и, отойдя, сразу забыла своё лицо»… А её истинное лицо (истинная сущность) проступает в сцене с освобождением Каландарашвили: «Так как же его освобождать? Ведь он будет ходить и рассказывать...». Домбровский даёт сноску: прототипа Георгия Каландарашвили в реальности звали Бибашвили, и после освобождения и общения с врачами, якобы готовившими его ко встрече со Сталиным, он внезапно умер…
Борьба за жизнь многого стоит Зыбину. В финале романа показан безмерно уставший человек. Но понятно: при повторении случившегося с ним он умрёт, поскольку физических сил не осталось, но не изменит своей сущности. Он – плоть жизни подлинной.
Почему он остаётся верен себе?
Ответ на этот вопрос Домбровский даст собственными устами Зыбина:
«— Да, — покачал головой Буддо, — доводят до конца! Эх, Георгий Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего — не понимаю!
Зыбин сел на койку и погладил колено.
— Что я рыпаюсь? Ну что ж, пожалуй, я вам объясню, — сказал он задумчиво. — Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез. После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки. Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было заведено личное дело. Так вот, все папки были набиты чуть не доверху, а в одной ничего не было — так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись, арестовывать не стали: не за что было — одно намеренье, — но пропечатали! И вот потом года два — пока историк не потерял его из вида — ходил этот несчастный студентик с газетой и оправдывался: «Я ведь не провокатор, я ничего не успел, я думал только…». И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж верно посадили! Понимаете?
— Нет, не вполне, — покачал головой Буддо. — Поясните, пожалуйста, вы говорите, письмо было послано за день до… Значит, вы думаете…
— Вот вы уже и сопоставили! Да нет, ровно ничего я не думаю. Не сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я — боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду… Что ж? «Потомство — строгий судья!» И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?»
Силы вытерпеть и не сдаться Зыбину даёт духовный стоицизм. Он когда-то получил наглядный урок этого: пока сам не признаешь себя побеждённым, с тобой ничего нельзя сделать. Этот урок вытекает из истории с поимкой краба, которую волей автора вспоминает Зыбин:
«Краб неделю просидел под кроватью — он сидел все в одном и том же месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним — с грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба к самой стене — вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой день Зыбин утром сказал Лине: «Больше я не могу — вечером я его выпущу». Она ответила: «И я с вами». <…> …Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина светила с берега.
<…> Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их светлые извилистые тени. Краб упал на спину да так и остался. «Мертв», — сказала Лина.
— Да, — тяжело согласился он. — Поздно. Еще вчера…
— Смотри, смотри!
Сперва заработали ноги, не все, а одна и две, потом движение вдруг охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал, отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил — вода шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.
— Будет жить, — сказал Зыбин твердо.
Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в луче фонаря, исчезла.
Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел и слегка шатался. Прошел немного и остановился.
— Будет жить, — повторил Зыбин.
— Будет.
И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее, шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.
— Ну все, — сказал Зыбин. — Пошли!».
Характерен финал второй части романа «Факультет ненужных вещей»:
«Засмеялся он (Зыбин. – Г. З.) и сейчас, грязный и небритый, лежа на влажном цементном полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.
Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал теперь все. И был спокоен.
— И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, — сказал он громко солдату, который заглянул в глазок, — какие бы чертовы штуки вы там еще ни напридумывали, сволочи!… Не ты, конечно! Не ты! — поскорей успокоил он солдата. — Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще кое-что им покажем! Ты мне верь, я — везучий! Мы им с тобой обязательно покажем!
Он подмигнул солдату и засмеялся».
Рисуя в финале всей дилогии победу Зыбина, освобождённого из заключения, Домбровский, тем не менее, понимает: физические силы в этой борьбе могут иссякнуть. Я уже отмечала, что в финале дилогии показан безмерно уставший человек. Мы видим, что Домбровский не утешает читателя, не обесценивает подвига Зыбина, не приукрашивает действительности, не преуменьшает силы антижизни и оборотней. Он указывает на существование только одной опоры – силы духа…
Роман «Факультет ненужных вещей» и вся дилогия Домбровского направлены на пробуждение аналитической мысли читателя. Напоминаю сказанное вначале: Домбровский просто написал о том, что такое человек, о том, чем и как силён человек, и о том, что если человек сам не захочет, то с ним ничего нельзя сделать, кроме как уничтожить его физически… Если какого-либо конкретного человека что-то отпугивает в этой позиции, то это – выбор его, этого конкретного человека, между жизнью и антижизнью…
Г. Я. Зленько (Лина Яковлева)
© Copyright: Лина Яковлева, 12 мая 2022
Регистрационный номер № 000297180
Поделиться с друзьями:
|
Предыдущее произведение в разделе:
|
Следующее произведение в разделе:
|
Рейтинг: 0
Голосов: 0
Комментарии (0)
 |
Нет комментариев. Ваш будет первым!
 |
Добавить комментарий |
Новая проза
